Здесь, в темноте

Alexis Soloski

Here in the Dark

Печатается с разрешения литературных агентств The Gernert Company и Andrew Nurnberg.

В книге присутствуют упоминания социальных сетей, относящихся к компании Meta, признанной в России экстремистской, и чья деятельность в России запрещена.

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Мне семь лет. Я в темноте. На мне синее бархатное платье и черные туфли с пряжками. Я неподвижно сижу в кресле, слишком большом для меня. Я наблюдаю.

Передо мной один мужчина бросается на другого с ножом. На белой рубашке появляется кровь, пятно раскрывается, как цветок, жертва падает на колени, а затем распластывается на полу. Соперник стоит над поверженным, его губы растягиваются в тонкую жестокую линию. Затем он обращает эту улыбку ко мне.

Я не могу сглотнуть. Не могу дышать. Мои кулаки сжимают подлокотники, костяшки пальцев побелели.

– Не волнуйся, – нежно произносит моя мама. – Он не умер. Видишь, он дышит. Посмотри на его живот: поднимается и опускается. Видишь? Это не по-настоящему. Это всего лишь спектакль. Но ты настоящая. – Она осторожно разгибает одну мою ладонь и накрывает ее своей, шепча литанию, как делала много раз раньше. Ее голова так близко к моей, что ее губы касаются моего уха. – Это твои пальцы, – говорит она. – Это твоя рука, твоя ладонь, твое запястье, твоя рука…

Но на этот раз я ее не слышу. Или не могу услышать. Вместо этого я смотрю на рубашку, кровь, нож, улыбку… Я отчетливо сознаю, что дальше этот мужчина пойдет за мной. Пытаюсь встать. Хочу сбежать. Но падаю обратно в свое слишком большое кресло.

Я теряю сознание.

Занавес падает. Занавес поднимается. Второй акт, двадцать пять лет спустя. Моя мать умерла, и теперь я очень часто сижу в темноте. Смотрю поножовщины, расстрелы, удушения. Худшее, что только можно представить.

– У смерти, – говорит герцогиня Мальфи в пьесе, которую я обожаю, – тысячи различных дверей, через которые мы уходим из жизни… – Я ей верю. Я веду счет.

Наблюдая, я сглатываю. Я дышу. Мои легкие наполняются и опустошаются, живот поднимается и опускается. Размер кресла теперь подходит мне больше. Я не ношу бархатные платья и черные туфли с пряжками. И, конечно, не падаю в обморок.

Вместо этого я сижу здесь, в темноте, и бесшумно вожу ручкой по строкам блокнота. Я научилась перелистывать страницы с минимальным шорохом. Я научилась писать без света.

Я внимательна. Проницательна. Почти счастлива.

Я стала театральным критиком. Кем же еще?

Когда в сырую ноябрьскую среду зазвонил телефон, я принимала ванну. Я только что вернулась из банка, куда относила чек, полученный от душеприказчика своей тети, чтобы договориться о его обналичивании. Я не виделась с тетей много лет, почти не переписывалась с ней, за исключением обязательных открыток на день рождения и Рождество. Смерть пришла к ней пунктуально и без прелюдий, что, наверняка, вызвало бы ее одобрение. Хотя, возможно, она предпочла бы место более подходящее и уединенное, чем стоянка у Hannaford [1] поздним майским днем, как раз перед ужином. У тети случился сердечный приступ, ставший доказательством, что у нее вообще имелось сердце. Мне рассказали, что ее тело упало так, что сработала автомобильная сигнализация. Ей бы не понравился этот шум.

Я не ожидала наследства. Но так получилось, что она

разделила свое состояние – небольшой сберегательный счет, пенсионные накопления и доходы от продажи дома – между мной и местной благотворительной организацией по защите дикой природы. Она всегда предпочитала людям птиц, и я не могу ее в этом винить. Хотя и не особо люблю птиц.

Я не нуждалась в ее деньгах. Но принять их оказалось проще, чем заморачиваться с альтернативными вариантами. Итак, я слушала с натянутой улыбкой, пока консультант банка, потный, розовощекий белый мужчина в полосатом галстуке, который, я готова была поклясться на Библии, был на застежке, вещал мне монотонным голосом, напоминающим звук протекающего крана, о средствах, облигациях и депозитных сертификатах.

– Давайте сделаем то, что наиболее безопасно, – говорю я наконец. Потому что это было не то, что он хотел услышать. И потому что в некоторых вещах я предпочитаю безопасность.

Моя тетя, несмотря на то, что находилась далеко – она жила в Нью-Гэмпшире, что для Нью-Йорка почти то же самое, что и Луна, – была последним человеком в моем мире, который знал мою мать, и предпоследним, который знал меня прежнюю. Я могла бы воспринять ее смерть как возможность полноценно войти в ту жизнь, которую создала для себя, или вступить в какую-то новую, большую, теперь свободную от бремени. Наконец-то жить полноценно. И какая-то часть меня – тоскующая, все еще дикая – должно быть, этого хотела. Тем не менее, получив известие о ее кончине, я продолжила ходить по своим обычным маршрутам, в разные театры, затем обратно в свою квартиру и время от времени в тускло освещенный бар, чтобы разнообразить окружение. Также душеприказчик прислал мне два пожелтевших альбома, в которых на фото были изображены мои тетя и мама в детстве, подростками и молодыми женщинами – длинноногими, веснушчатыми, живыми. Я пролистала их один раз, а затем сунула на самую высокую полку шкафа, где они и остались.

Если бы я была из тех людей, которые позволяют себе многое в эмоциональном плане – во всяком случае, в дневное время, – я бы, наверное, чувствовала себя одинокой, осиротевшей, неприкаянной. Вместо этого я сосредоточилась на страницах блокнота и на экране ноутбука, как никогда раньше, я писала и переписывала до тех пор, пока каждый абзац не засверкал ярко, словно бриллиант, и стал в два раза более острым, правда лишь немного острее обычного. Это проклятие и благословение инстинкта критика, неудержимое стремление донести правду о произведении искусства, независимо от того, кого эта правда может оскорбить. Они пригласили меня. Они нуждались в критике. Им надлежало быть лучше, мощнее, правдоподобнее. Они не справились. И вот я здесь, чтобы сказать им об этом, в надежде заполучить должность главного критика журнала с помощью колкостей и порицания.

Вакансия открыта вот уже два месяца, с тех пор как Криспин «Криспи» Холт, отпрыск богатой бостонской семьи, сбежал из Принстона, как только впервые попробовал Живой Театр [2] (и немного чрезвычайно качественной кислоты), писавший для журнала на протяжении десятилетий, наконец объявил о завершении карьеры. Ходят слухи, что он отправил свое наследство в какой-то карибский офшор, где теперь мог наслаждаться воспоминаниями и случайными связями в домике в тропическом раю. Я не могу подтвердить этот слух. Криспи не обратил на меня внимания, поскольку я женщина, не имеющая диапазона в четыре октавы. Но для Роджера, моего редактора, я своего рода протеже, местная девушка, которая сделала что-то не просто хорошо, а отлично. Я была уверена, что он сразу же возьмет меня на работу. Однако он чередует мои колонки с колонками другого младшего критика, Калеба Джонса. У Калеба свежий диплом магистра драматургии, улыбка, от которой остаются шрамы на сетчатке, и понимание высокого, как у салата. А вот у меня оно есть. И еще бойкий, колючий стиль. Роджер осознает. Когда-нибудь.