Здесь водятся проволоки

Биленкин Дмитрий Александрович

– Пойдемте, - девочка потянула Горина за рукав.
– Вообще-то проволоки только там, но кто их знает...

– А вот мы сейчас и узнаем!
– весело, как только мог, сказал Горин. Заглянем в их, так сказать, логово!

Он подмигнул, вовлекая малышку в ее собственную игру, но в ответ лицо девочки дрогнуло обидой.

– Ты чего?

– Ничего... Думаете, я выдумываю?

"Стоп, стоп, - сказал себе Горин.
– Тут что-то не так..."

– Постой! Девай разберемся. Там водятся проволоки, верно?

– Да.

– А

откуда ты это узнала? Ты ходила туда?

– Ходила. А как же? Вместе с Тошкой, он еще маленький, мы тут в находки играли. Это когда проволок еще не было, только обычные. Ну эти, эмбрио и всякие... А потом они ожили.

– Ожили?!

Интонация выдала Горина, Рука девочки упала, губы скривились.

– Вот...
– толчком выдохнула она.
– Вы тоже... хотя и философ... Ну и пусть, ну и пусть! Соврала! Да! Назло!

Она в гневном вызове вскинула подбородок, но в глазах, ее упрямо немигающих глазах уже блестели горькие, быстрые и бессильные слезы. Горин так растерялся, что не нашел слов. Рука оказалась проворней, она коснулась пушистых волос девочки, убрала прядь с плачущих глаз, быстрой неумелой лаской тронула лицо.

Всхлипнув, девочка ткнулась лбом в плечо Горина.

– Ну, все, все, рубашку промочишь... Видишь - я верю. Только при чем тут философия?

– Ни при чем, - она отстранилась и, словно котенок лапой, ладошкой прошлась по лицу.
– Ни при чем. Просто говорят, что философы - не как все...

– Каждый человек не как все, и ты тоже, в этом вся прелесть. Рассказывай дальше... пушистик.

В ее волосах запуталось чужое солнце, но пахли они домашним теплом, он это чувствовал на ощупь.

– Глупые волосы, - тряхнула она головой.
– Всюду лезут...

– Что ты? Они красивые.

– Ну и пусть! Значит, так... Прошлым летом, когда мы здесь играли, проволоки были обычные...

– Подожди, давай уточним. Откуда они там? Почему? Какие?

– А всякие. Тут до нас скуфер работал, и починочная станция была.

– Так, так...

– Этой весной, как пригрело, гляжу, шмыгают в траве. Те, не из железа которые, потолще...

– Ну, ну?

– Тошка их стал ловить. А одна ка-ак прыгнет, ка-ак даст! Прямо в глаз стукнула.

– В глаз?!

– Ага... Только на глазу линза была. У Тошки зрение недальнозоркое, их для исправления поставили, она и слетела, а глазу совсем ничего...

Должно быть, выражение лица Горина напугало девочку.

– Нет, правда!
– воскликнула она поспешно.
– Честное слово, все обошлось ревом, нам потому и не поверили...

– Совсем?!

– Ну...
– пальцами ног она смущенно ковырнула землю.
– Папа ходил, смотрел. Только проволоки скрытные, а взрослое все поверху смотрят, а меня папа не взял... Ну, Тошку отругали, что линзу потерял, и меня, что в таком месте играли, еще врач приходил, мама с ним течет моих фантазий советовалась, лекарство давали... Ну и все.

Последние слова дались ей нехотя, она отвела взгляд, смотрела мимо Горина

даже с каким-то равнодушием на лице, словно то, о чем они говорили, уже не касалось ее. Горин слушал, не зная, как быть. Никакой Кант не задавал ему столь сложной задачи. То есть объяснение, конечно, было, даже не одно, но что толку! Понятно, родители знали девочку лучше, очевидно, они были правы во всем, нельзя же верить в очевидную дичь, и если бы не его, Горина, проклятая привычка к всеохватности и всепроверке...

– Ладно, - он откашлялся, чтобы выжрать время и наконец решиться.
– Вот пакость! Кстати, кто, кроме вас, сюда еще заглядывает?

– Никто, - сказала она чуть удивленно.
– Ребят я предупредила, а взрослые сюда и так не ходят, зачем!

Действительно, зачем! Праздный вопрос! Мы сами избегаем тех мест, где вот так похозяйничали. Только дети снует повсюду, только они везде находят что-то привлекательное и создают свой, отдельный от взрослых, мир.

– Так! Где же этих "проволок" больше всего?

– Ой!
– она снова уцепилась за его руку.
– Не надо...

"Не надо", потому что она боялась за него? Или опасалась проверки своих фантазий? Горин заколебался. Гипотез, которые могли объяснить ее рассказ, было три, и все, кроме одной, не лезли ни в какие ворота. А правдоподобную, ту же самую, что избрали родители, подтверждать не хотелось. Особенно когда на тебя смотрит гордая и упрямая малышка, которая только что доверила тебе свой мир. Тот странный, для взрослого труднопостижимый мир, в котором осколок стекла становится звездой, у тряпичной куклы взаправду болит животик, все превращается во все, глухая тень бурьяна оказывается преддверием сказочного леса, а проволока...

Но даже если тут не все фантазия, попробуй-ка, отличи! Неважно, что девочка говорит искренне, что для нее все правда. "Разве в моем детстве, спросил себя Горин, - не было времени, когда я не сомневался, что коряга в саду - живая, а небе - медное? А почему медное, этого мне вся мудрость науки не смогла объяснить".

– Надо разобраться, - осторожно сказал он.
– Ведь что-то сюда может забрести! Такой же, как я, новичок... А тебя не скажется рядом.

Кажется, довод подействовал. Пальцы отпустили руку. Девочка глядела вопросительно, словно ждала чего-то, может быть, еще каких-то слов. Кивнув ей, он скорым уверенным шагом поднялся на бугор. Как бы там ни было, проверить не мешает.

Всюду рос цепкий бурьян, гуще в ямах, пореже на склонах, и там, где он не прикрывал глинистые оплывы, почва уже дышала сухим печным зноем. Нигде не было ничего особенного. Глаз уколол звездчатый блеск двух-трех осколков спектролита, в дальней яме истлевал распотрошенный блок полихордового движителя, матово синели пятна когда-то пролитого тиопсина. Носком ботинка Горин поддел какую-то ржавую железяку. Скукой веяло от этого места, и было тихо тишиной запустения.

Внезапно к отброшенном им тени бесшумно подкатилась другая, тоненькая. Горин обернулся в досаде.