Здравствуй, брат мой Бзоу

Рудашевский Евгений

Взрывался, рушился небосвод, валунами падал в пропасть. Ломался и гремел сам воздух — вокруг каждого: сидел ли он, запершись в доме, или стоял, заворожённый, снаружи. Дрожали стёкла. Ветер терзал деревья. За калиткой в остроконечных башлыках пробежали братья Цугба.

Молнии уже не проглядывали сквозь плотные одежды мрака, но высветляли всё небо серым полотном.

— Интересно, как там Бзоу? — Спросил Амза.

— А ему чего? — заметил Даут. — Под водой не штормит.

— Это да…

Потом гроза разделилась: частью ушла на запад по берегу, частью поднялась к горному северу. С каждой стороны сверкало

невпопад, но гром оставался единым — спешно перекатывался, едва поспевая озвучить то одно ненастье, то другое.

Погасла последняя зарница, но ливень продолжался.

К двум часам ночи всё стихло. Утром дождь продолжился, но гроза не возвращалась.

Моросило весь день. Местан нюхал влажный воздух. Под калиткой расползлась лужа; она не мешала, потому что из двора никто не выходил. Работы в такой день не было. Баба Тина, спавшая в доме, теперь сидела с Хиблой в апацхе; женщины пальцами ломали семечки; молчали. Вода шелестела, срываясь с карниза длинными струями. Валера лежал на кровати; перечитывал рассказы Гулиа; зная слова и движения героев, часто отвлекался к своим мыслям — так, в неосознанности иногда пролистывал до двух страниц. Случалось, что в монотонном шуме непогоды он вовсе засыпал.

— Пойду я, — улыбнулся Амза.

— Куда? — удивился Даут.

— Купаться.

— Сейчас?

— Да.

Домашние часы едва указали полдень. Накинув отцовский плащ, надев старый башлык и сапоги, Амза взволновал лужу у калитки, вышел на улицу. Село было безлюдным. Серые тучи были густыми и низкими. Пахло влагой и хвоей.

Глубокие выбоины в дороге превратились в многочисленные озёра, соединённые витиеватыми протоками. Кювет поднялся грязной речкой; чернеющая землёй, она несла всякий сор: листья, ветки, отслоившуюся кору.

Море, почти лишённое волн, стало колючим — на его поверхности торопились тысячи мерцающих столбиков, вокруг которых скоро появлялись и исчезали малые круги.

Берег был пуст. Туман скрыл горы, оставив взору только ближние холмы, отчего Лдзаа казалось отдельным миром, никому не принадлежавшим и вольным странствовать по океану.

Амза разделся; свернул вещи в плащ, придавил камнями. Выпрямился. Ветер был тихим, но обнажённое тело схолодилось. Юноша торопливо вошёл в воду. Тёплая, нежная. Амза лёг на гальку, и ему показалось, что он — в мягкой, свежей постели. Покачивается в слабой качке. Неужели там, куда он уедет, совсем не будет моря? Амза прежде не верил, что бывают края, отличные от родной Абхазии. Даут служил в Чите и рассказывал про те диковинные места; младший брат удивлялся и не мог даже вообразить, кого это: месяцами не знать жаркого солнца, ходить по сугробам, в которых неловкой поступью можно утонуть целиком, словно в болоте. Даут говорил о степях в средней России, где взор не упирается в горы, но слабеет далью — как на море…

Медуз не было. Дождь ударял по макушке тупыми иголочками. Привстав, Амза ощутил холод воздуха. «Да. Теперь отсюда не выбраться», — улыбнулся юноша, вернувшись в тёплую перину вод.

Амза плавал. Нырял, зажимал нос пальцами, переворачивался и снизу наблюдал за тем, как дождь безостановочно тревожит море.

Широко вдохнув, удерживая поверхность воды между носом и глазами, юноша смотрел по беспокойной глади; потом, нырнув, кувыркался, опускался ко дну, перебирал плоские валуны.

Возвращался на прибрежную лежанку: укладывал голову на гальку и морщился падающим на лицо каплям. «Зря Даут не пошёл. Он, наверное, никогда не купался в дождь. Глупо! Ведь это так приятно!»

Не желая подниматься к пляжной прохладе, Амза продолжал плавать. Зажав нос, переворачивался, словно делал сальто… Страх. Чёрная полоса. Громкие, убивающие удары сердца. Юноша чуть не вдохнул воду; отстранился… Это всего лишь Бзоу.

Вынырнув, Амза громко выдохнул. Часто дышит.

— Бзоу! Предупреждать надо!

Дельфин подплыл к человеку; свистнул.

— Ну? Чего?

Успокоившись, Амза трогал афалину и удивлялся тому, что повторилось однажды испытанное — он опять в испуге едва не ударил друга. Конечно, удар, смягчённый водой, был бы мягким, но…

— Наверное, я подумал, ты — акула, — оправдывался молодой Кагуа, ощупывая лохмотья на кайме спинного плавника. — Странно… Я ведь тут забыл о тебе, о том, что ты можешь приплыть…

Юноша и дельфин ещё долго дурачились. Вместе плавали, ныряли, крутились. Бзоу катал друга по заливу; Амза привык к подобным прогулкам, научился не терять в них дыхание. Потом афалина повторял свою любимую забаву с исчезновениями и попытками заплыть неожиданной стороной. Иногда оба раскрывали рты и ловили капли дождя; потом начинали брызгаться. Юноша пальцами вышагивал по округлым зубам дельфина. Прикладывал к дыхалу ладонь, чтобы ощутить, как то сжимает и расслабляет свою подвижную пробку.

Порой, устав, Амза выползал на галечную лежанку; тогда дельфин выплывал к нему; выставив спину дождю, лишив себя скорости в движениях, носом утыкался в ногу юноше, словно звал продолжать игры.

— Бзоу! Ну, куда ты полез!? Ты бы на пляж выбрался! Давай-ка, иди отсюда. Тебе нельзя на камни!

Бзоу нехотя уплывал; но вскоре возвращался, чтобы позвать Амзу ещё раз.

Глава третья. Осень

— Не виноваты они! Золотая моя! Не виноваты.

— Баба Тин, ну вы сами говорили — на чьей арбе сидишь, того и песни пой, — возразила Хибла.

— Это да. Тут не спорю. Но простые люди не виноваты. При Сталине сюда грузин перевозили, чтобы потом сказать: «Смотрите, абхазов меньше, значит, это земля грузинская. И всё». Это политика, моя золотая. Крестьяне и рыбаки политикой не занимаются. Грузины, которых сюда переселили, не хуже абхазов. Они наши братья. Это — политика. Кому-то нужно, чтобы так было. Я знаю, те грузины не хотели сюда ехать, так им силой указали, угрожали. А как перевезли, сожгли их дома в Грузии, чтобы не смогли бежать домой! Что им делать? В овраг бросаться? Приходилось жить тут, в Лдзаа. Если б мы сами, люди, были умнее, то не ругались бы, не воевали, а дружили.

— Ну, мы и не воюем. Просто… не общаемся.

— Да… Как шакалы с волками. Не дерёмся, но втихую друг на друга рычим. Не правильно это…

Баба Тина говорила громко, в её голосе был слом, словно она удерживала плач; поднимала руки, качала головой. Однако это не мешало ей тут же откликнуться на чью-нибудь шутку, смеяться ей, отвечать другой шуткой. Затем продолжить тонким, готовым изорваться голосом жаловаться о судьбе грузинских поселенцев, о том, как Туран поранился в аварии по дороге в Гудоуту.