Здравствуй, Чапичев!
Шрифт:
Некоторое время он стоял спокойно. Но вдруг быстро расстегнул ворот и полез рукой под рубаху, пытаясь почесать какое-то труднодоступное место на спине. Когда это ему не удалось, он, нисколько не смущаясь, всласть почесался о дверной косяк. Даже заулыбался от удовольствия.
— Ты что чухаешься, как шелудивая свинья? — набросился на него Ветросов. — Что у тебя, короста?
— При чем тут короста? — ответил мальчик. — Надо было почесаться, вот и почесался. Я потный, а вы тут волосьев настругали. У меня даже во рту волосья.
— Опять рассуждаешь! —
— Я моюсь.
— Знаю, как ты моешься! Гляди, еще заразу занесешь мне в салон. Для парикмахера чистота — первый закон. Ты куда девал мыло, которое я тебе дал?
— Сестрам подарил. Они девчонки, им нужнее.
— Вы только посмотрите на него! Он своим сестрам за мой счет подарки делает. Я ему мыло для чистоты, а он… Целыми днями чумазый ходит, смотреть тошно.
— Я не чумазый, — возразил Яша. — Я смуглый.
— Опять рассуждаешь! Забыл, как надо с хозяином разговаривать?
— Забыл, — сказал мальчик.
Ветросов даже взвизгнул от злости:
— Уйди с моих глаз. У-у, цыганская морда.
Яша недобро усмехнулся и не спеша удалился в боковушку. Стало слышно, как он орудует примусным насосом.
— Не слухает он тебя. Не дело это, — сказал усатый.
— Да, непослушный, — сокрушенно вздохнул парикмахер.
— А держишь.
— Держу. Забавный очень. И пляшет, и поет. Умора. Ей-богу, умора. И главное, ничему не учился. Даже азбуки русской не знает.
— Ишь ты, — поразился усатый. — А ну, пусть спляшет. Я этому делу сам любитель.
— Яшка! — крикнул парикмахер. — Поди сюда, Яшка, спляши! Клиент посмотреть желает.
Яша пришел на хозяйский зов не сразу: некоторое время он еще накачивал примус. Потом, выйдя из боковушки, протянул к усатому руку ладонью вверх.
— Тебе чего? — спросил клиент.
— Пятачок. Пятачок за ваше удовольствие.
— Ну, за это не беспокойся, — заверил его усатый. — Я тебе не то что пятак, гривенник отвалю. Ты только спляши.
Мальчик засеменил босыми ногами, сначала лениво, как будто без всякого интереса, но вдруг вскрикнул гортанно, взмахнул худыми руками, словно крыльями, и закружился в таком неистовом танце, что у меня в глазах зарябило.
— Вот это оторвал! — одобрил усатый, когда танцор остановился, небрежно склонив свою курчавую голову.
— А еще что умеешь?
— Петь умею.
— Так спой. Гривенник тебе обеспечен, не бойся.
Яша подбоченился, вскинул голову и запел. Голосок у него был не ахти какой — ломкий, хрипловатый, но пел он лихо. Первую песню я не запомнил, в памяти остался только нелепый припев: «Чубарики, чубчики, чубчики…»
В другой песне говорилось о каком-то Кериме-разбойнике, который, встретив на глухой улице богатую старушку, любезно попросил: «Открой ротка, будем посмотреть, золотая зубка есть?»
Закончив эту разбойничью балладу, он снова протянул к усатому руку.
— Погоди, — отмахнулся тот. — Сказал, не обману, значит, не обману. Еще что умеешь?
— Пушкина умею.
— Пушкин? Анекдоты? — усатый приготовился смеяться,
— Нет. Стихи Пушкина умею.
— А ну, шпарь. Пушкин так Пушкин. Послухаем.
Яшка начал декламировать:
Брожу ли я вдоль улиц шумных, Вхожу ль во многолюдный храм, Сижу ль меж юношей безумных, Я предаюсь моим мечтам. Я говорю: промчатся годы, И сколько здесь ни видно вас, Мы все сойдем под вечны своды — И чей-нибудь уж близок час.Я был потрясен: неграмотный мальчик, и на тебе — стихи Пушкина! Да еще какие! Было чему удивляться.
— Талант, — сказал усатый и дал мальчику двадцать копеек. — Учиться тебе, брат, надо.
— Куда ему учиться, — возразил парикмахер. — Им бы с голоду не подохнуть. Отец с утра до ночи на базаре сидите — он холодный сапожник. Рубль-полтора в день зарабатывает, не больше. А чтобы семью прокормить, рубля три нужно. Ведь у них дома детей не сосчитать. Ну прямо как галчат в гнезде.
— Не галчат, а крольчат, — уточнил усатый. — И чего они так плодятся, эти хранцузы. Пустяковая нация, только нищих разводят, — принялся философствовать он. Но, перехватив взгляд мальчика, умолк и даже как-то съежился. Это был взгляд полный ненависти, точно удар кинжала. Парикмахер тоже заметил, как сверкнули большие глаза мальчика.
— А ну, брысь отсюда! — крикнул он.
— Ну и разбойник! — возмутился усатый. — Ты ему, Ветрос, бритвы ни за что не давай, а то он всем твоим клиентам глотки перережет.
Пока Ветросов «обрабатывал» мою голову, я продолжал наблюдать за Яшей. Мне было примерно столько же лет, сколько и ему, но я отчетливо видел разницу в нашем положении. Мне он казался тогда одиноким и беззащитным, несчастной жертвой «недобитого буржуя» Ветросова, а я был «организованным рабочим», подручным слесаря в государственной мастерской точной механики; состоял членом профсоюза металлистов и, что самое главное, был уже комсомольцем, а следовательно, интернационалистом. К тому времени я прочел уже немало книг о революции и революционерах. И понятно, никак не мог допустить, чтобы маленького француза так безжалостно эксплуатировали, чтобы над ним так издевались. И где? В нашей свободной Советской стране!
«Мальчика надо во что бы то ни стало освободить!» — размышлял я, сидя в парикмахерском кресле. Тут же составил план Яшиного освобождения. Хороший план. А затем другой — еще лучше. И вдруг возникла простая мысль: надо сначала с пареньком поговорить. А то как-то неудобно освобождать человека без его личного согласия. На этом решении и остановился.
Часа два я болтался возле парикмахерской, поджидая, пока Ветросов пошабашит. Наконец дождался. Яша вихрем промчался мимо меня, только пятки мелькнули. Я с трудом догнал его.