Здравствуй, Чапичев!

Фейгин Эммануил Абрамович

Вдруг он спросил меня:

— Никакой надежды?

— Никакой, — ответил я.

— Ты говорил с кем-нибудь?

— Да, я говорил в штабе фронта с агентурным разведчиком. Он видел все своими глазами.

— Своими глазами? — повторил Яков и умолк. Долго молчал. Прежде он не умел так долго молчать.

У Якова и у меня оставались в Симферополе родные. Их уже не было в живых. Немцы расстреляли их в противотанковом рву у совхоза «Красный». Агентурный разведчик, с которым я встретился в штабе фронта, был моим близким другом. И он рассказал мне обо всем, что видел. Рассказал о том, как фашисты вели обреченных, еще не ведавших о своей судьбе людей, по улицам города. Разведчик видел среди них мою мать, отца и мать Якова Чапичева. Он многих узнал, потому

что он был нашим товарищем, бывал у нас и обращался к нашим матерям с простым и ласковым словом «мамаша». Когда их вели на казнь, он ничем не мог им помочь, хотя за всех этих знакомых и незнакомых ему страдальцев готов был отдать жизнь. Он не имел права ничего делать, он имел только одно право — видеть. Вернувшись, он рассказал обо всем мне, чтобы я знал. А я все рассказал Якову, чтобы он тоже знал.

Яков выслушал меня молча. Ни один мускул не дрогнул на его лице. А глаз Чапичева я не видел: он прикрыл их ладонью.

Когда я кончил свой рассказ и, не сдержавшись, заплакал, Яков подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу и сказал не оборачиваясь:

— Братишку моего убили. В Севастополе. Он здорово дрался, сержант Чапичев. Мне написали.

В комнату вошла маленькая сухонькая старушка, повязанная черным платком, спросила:

— На стол накрывать?

— Накрывайте, мамаша.

— Сейчас, сынок, сию, минуту.

Яков помог старушке застелить стол скатертью, сам расставил тарелки и высокие бокалы из старинного цветного стекла.

— Хозяюшка у меня — добрая душа. Как родная, — сказал он и вдруг задал мне вопрос, которого я вовсе не ожидал.

— Помнишь, ты роман писал «Мы будем воевать». Кажется, он так назывался?

— Да, было такое.

— Написал?

— Нет, не дописал, началась война. И хорошо, что не дописал. При первом же соприкосновении с войной он рассыпался бы в прах, полетел бы ко всем чертям. Туда ему и дорога.

— Самокритика? — усмехнулся Яков.

— Нет, только правда.

— Правда, она всегда правда. А как ты меня нашел?

Я рассказал о своей встрече с Петрухиным и Сивцовым и о том, что они мне говорили о Якове.

— Вот не думал, что о Чапичеве уже легенды слагают… Тоже мне Чапая нашли. — Он засмеялся. — Ну и народ. А я, знаешь, недавно «Чапаева» перечитал. Сила! Помнишь, как Клычков впервые едет в дивизию, а ему про Чапая рассказывают. Так вот и с тобой получилось. А я, к сожалению…

— И я, к сожалению…

Мы рассмеялись.

— Чего-нибудь крепкого выпьешь? — спросил Чапичев.

— А найдется?

— Найдется, — ответил Яков и приоткрыл дверь на кухню: — Мамаша, горячительное еще есть?

— Есть, сынок, есть, как не быть.

— Это хорошо, что Петрухин вернулся, — сказал Чапичев. — Я боялся, что его в запасной загонят. Мы, конечно, писали, но что наши бумаги!

— А он что действительно настоящий бронебойщик?

— Петрухин? Самый настоящий. Мы его теперь в партию примем. Я завтра же рекомендацию ему напишу и боевую характеристику.

— А Сивцов? — спросил я.

Яков махнул рукой:

— Что Сивцов! Пустой человек, да еще жуликоват к тому же.

— Так чего же ради этого Сивцова ты жизнью рисковал?

Яков посмотрел на меня удивленно:

— Ты что, с луны свалился? Разве я мог поступить иначе — он же человек, боец Красной Армии.

— Жуликоватый и пустой, — напомнил я.

— Все равно — человек! Мы на войне. Не я один, все мы каждый день своей жизнью рискуем за наш народ. А думаешь, народ сплошь из непорочных ангелов состоит? Ого! Сколько еще в народе таких, как Сивцов, да еще похуже. Ну, конечно, будет такое время, когда усовершенствуются люди. Пока же, какие есть. Не взыщите, требовательный товарищ…

— До что ты на меня навалился?

— Не на тебя. Это я так… Вспомнил кое-кого. Есть у нас такие, которые человека ни во что не ставят, не верят в человека. Любой из нас для них только грешник. С самого своего рождения грешник. И я никак не пойму, кем сами себя они считают? Сверхчеловеками, что ли?

— Таких, к счастью, немного.

— Немного?

Может, и так. Конечно, у большинства наших людей другое понятие. Вот у нас в первой роте красноармеец один был, пулеметчик Степанов. Убили его на той неделе. Интересный, я тебе скажу, был мужик. С заковыкой. Не очень был грамотный, но всегда до чего-то доискивался, все что-то изобретал, до всего хотел докопаться, и обязательно своим умом. Ротное начальство почему-то невзлюбило Степанова. А мне было с ним интересно. Как-то спрашивает он меня: «Товарищ комиссар, вы задумывались когда-нибудь над русским словом «человек»?» — «Нет, — отвечаю, — не задумывался». — «Напрасно, — говорит, — не задумывались. В нем большой смысл. В него русские люди все свои стремления, свое историческое предназначение вложили». Степанов попросил у меня бумагу и карандаш. Написал это слово раздельно. Вот так написал: «Чело-Век». «Смотрите», — говорит. «Ну, смотрю». — «Ничего не видите?» — «Ничего не вижу». — «Извините, — говорит, — товарищ комиссар, но вы вроде не слепой. Тут же все ясно написано. Я думаю, вы знаете, что такое «чело». — «Знаю — лоб». — «Не просто лоб, товарищ комиссар, людской лоб, вместилище людского разума. А еще проще — самый разум. Ну, а слово «век» вам объяснять не надо. Вот и получается: разума век, век разума. Теперь поняли, товарищ комиссар?» — «Понял, — отвечаю, — это вы ловко сообразили, товарищ Степанов. Но как, по-вашему, когда он наступит, этот век?» — «Наступит, товарищ комиссар. Народ наш не зря такое придумал. Да разве только придумал. А вся наша борьба, товарищ комиссар, она не для этого века разве? Октябрьская революция, гражданская война, все наши тяжкие труды в пятилетках — все это для него. А теперь вот разобьем фашистов, установим мир, построим коммунизм, тогда и наступит век человеческого разума. Без войн, без жадности, без корысти, без воровства, светлый, справедливый век человека».

— Интересный фантазер, — сказал я.

— Да, конечно, фантазер, — согласился Яков. — Игра эта со словом «человек», конечно, детская игра. Но ты вдумайся в ее смысл, не так уж это плохо, не так по-детски, как кажется на первый взгляд.

Хозяйка внесла ужин, поставила на стол графин с мутноватой жидкостью.

— Пригласи хозяйку, — шепнул я. — Пусть она с нами выпьет.

— Мамаша не пьет, — громко ответил Яков. — Она молоканка. А самогонку, как видишь, держит.

— Так это только для тебя, сынок, — заулыбалась старуха. — Свеклы у меня полная кладовая, вот и приготовила для хорошего человека.

— Выпиваешь? — спросил я Чапичева.

— .Нет, не привык. Ну разве рюмку-другую при случае, это еще бывает. А так, как некоторые, не тянет.

Яков разлил самогон по бокалам. Мы чокнулись за встречу, но выпить не успели. Хлопнула входная дверь, из неосвещенных сеней спросили: «Можно?»

В комнату вошел коренастый, плотный человек, в кожаном пальто реглане.

— Раздевайся и давай к столу, Петр Сергеевич. У меня гость, — сказал Яков.

Петр Сергеевич разделся, повесил пальто и фуражку на крюк у дверей, пригладил двумя руками и без того гладкие, светлые волосы, сел за стол. Бокалов у хозяйки больше не было, и Яков налил ему самогон в граненый стакан. На вид Петру Сергеевичу казалось лет сорок, но губы у него были мальчишеские, припухлые, с капризным, брезгливым изгибом. И относился он ко всему как-то брезгливо — к вещам, еде, питью, словно правоверный мусульманин, попавший против своей воли в дом к иноверцу.

— Выпьем, старший лейтенант, за моего гостя, — предложил Чапичев.

— Я уважаю нашу печать, — сказал Петр Сергеевич вместо тоста. Он выпил, сморщился, его всего передернуло. — Отрава!.. И как ее только беспартийные пьют?

Разговор за столом не клеился. Появление старшего лейтенанта оказалось как-то некстати. Я спросил у Якова, почему он, артиллерист, попал в пехоту?

— Да так вот случилось…

— Скучаешь по артиллерии?

— Скучать вроде некогда. Но конечно, обидно как-то. Столько лет учили меня стрелять из пушки, а когда понадобилось стрелять — пушкаря в пехоту.