Здравствуй, грусть
Шрифт:
Мало-помалу вчерашний вечер все отчетливей оживал в моей памяти. Я вспомнила, как сказала Анне, что Сирил мой любовник, и рассмеялась: если ты пьян, можешь говорить правду – никто не поверит. Вспомнила я мадам Уэбб и мою стычку с ней; я привыкла к женщинам подобного сорта: в этой среде в таком возрасте они зачастую бывали отвратительны из-за своего безделья и стремления взять от жизни побольше. Рядом со сдержанной Анной она показалась мне еще более убогой и надоедливой, чем всегда. Впрочем, этого и следовало ожидать: я не представляла себе, какая из приятельниц отца способна была долго выдерживать сравнение с Анной. В обществе людей подобного
Друзья Анны, должно быть, никогда не говорили о самих себе. Да они наверняка и не попадали в такого рода истории. А если уж они говорили о чем-либо подобном, то, наверное, посмеивались из стыдливости. Я чувствовала, что готова разделить с Анной снисходительное отношение к нашим знакомым – любезную и прилипчивую снисходительность... И однако я понимала, что к тридцати годам буду скорее похожа на наших друзей, чем на Анну. Я задохнулась бы от такой неразговорчивости, равнодушия, сдержанности. Наоборот – лет этак через пятнадцать, уже немного пресыщенная, я склонюсь к обаятельному и тоже уже немного уставшему от жизни мужчине и скажу:
– Моего первого любовника звали Сирил. Мне было неполных восемнадцать, на море стояла такая жара...
Я с удовольствием представила себе лицо этого мужчины. С крошечными морщинками, как у отца. В дверь постучали. Я проворно накинула пижамную куртку и крикнула: «Войдите». Это была Анна – она осторожно держала в руках чашку.
– Я решила, что чашка кофе вам не повредит... Ну как вы – не слишком скверно?
– Превосходно, – ответила я. – Кажется, вчера вечером я немного перебрала.
– Как всегда, когда вы бываете на людях... – Она засмеялась. – Впрочем, должна признаться, что вы меня развлекли... Этот вечер был бесконечным.
Я уже не замечала ни солнца, ни вкуса кофе. Разговор с Анной всегда полностью поглощал мои мысли, я переставала наблюдать себя со стороны, хотя только она и заставляла меня сомневаться в себе. Рядом с ней я переживала насыщенные и трудные минуты.
– Сесиль, вам интересно с людьми вроде Уэббов или Дюпюи?
– Вообще-то их манеры несносны, но сами они забавны.
Она тоже следила за копошившейся на полу мушкой. Наверное, эта мушка – калека, подумала я. У Анны были тяжелые веки с длинными ресницами – ей было легко казаться снисходительной.
– Вы никогда не замечали, насколько однообразны и... как бы это выразиться... тяжеловесны их разговоры? Вам не надоедает слушать все эти рассуждения о контрактах, о девицах, о светских увеселениях?
– Видите ли, – сказала я, – я десять лет провела в монастыре, а эти люди ведут безнравственный образ жизни, и для меня в этом все еще таится какая-то приманка.
Я не
– Но вот уже два года... – сказала она. – Впрочем, тут бесполезно рассуждать или морализировать, это вопрос внутреннего ощущения, шестого чувства...
Как видно, я была его лишена. Я явственно сознавала, что в этом плане мне чего-то не хватает.
– Анна, – сказала я внезапно. – Как, по-вашему, я умная?
Она рассмеялась, удивленная прямолинейностью вопроса.
– Ну конечно же! Почему вы спросили?
– Если бы я была набитой дурой, вы все равно ответили бы то же самое, – вздохнула я. – Я иногда так остро чувствую ваше превосходство...
– Это всего лишь вопрос возраста. Было бы весьма печально, если бы у меня не было чуть больше уверенности в себе, чем у вас. Я могла бы подпасть под ваше влияние.
Она засмеялась. Я была уязвлена.
– А может, в этом не было бы ничего страшного!
– Это была бы катастрофа, – сказала она.
Она вдруг отбросила шутливый тон и в упор взглянула на меня. Мне стало не по себе. Есть люди, которые в разговоре с тобой непременно смотрят тебе в глаза, а не то еще подходят к тебе вплотную, чтобы быть уверенными, что ты их слушаешь, – я и по сю пору не могу свыкнуться с этой манерой. Кстати сказать, их расчет неверен, потому что я в этих случаях думаю лишь об одном – как бы увильнуть, уклониться от них, я бормочу: «Да-да», переминаюсь с ноги на ногу и при первой возможности убегаю на другой конец комнаты; их навязчивость, нескромность, притязания на исключительность приводят меня в ярость. Анна, по счастью, не видела необходимости завладеть мною таким способом – она ограничивалась тем, что смотрела мне прямо в глаза, и мне становилось трудно сохранять в разговоре с ней тот непринужденный, беспечный тон, какой я на себя напускала.
– Знаете, как обычно кончают мужчины вроде Уэбба?
Я мысленно добавила: «И моего отца».
– Под забором, – отшутилась я.
– Наступает время, когда они теряют свое обаяние и, как говорится, «форму». Они уже не могут пить, но все еще помышляют о женщинах; только теперь им приходится за это платить, идти на бесчисленные мелкие уступки, чтобы спастись от одиночества. Они смешны и несчастны. И вот тут-то они становятся сентиментальны и требовательны... Скольких я уже наблюдала, когда они совершенно опускались.
– Бедняга Уэбб! – сказала я.
Мне было не по себе. И в самом деле – такой конец угрожал и моему отцу! Во всяком случае, угрожал бы, не возьми его Анна под свою опеку.
– Вы об этом не задумывались, – сказала Анна с едва заметной сострадательной улыбкой. – Вы редко думаете о будущем – правда ведь? Это привилегия молодости.
– Пожалуйста, не колите мне глаза моей молодостью, – сказала я. – Я никогда не прикрывалась ею – я вовсе не считаю, что она дает какие-то привилегии или что-то оправдывает. Я не придаю ей значения.
– А чему вы придаете значение? Своему покою, независимости?
Я боялась подобных разговоров, в особенности с Анной.
– Ничему. Вы же знаете, я почти ни о чем не думаю.
– Я немного сержусь на вас и вашего отца... «Никогда ни о чем не думаю... ничего не умею... ничего не знаю». Вам нравится быть такой?
– Я себе не нравлюсь. Я себя не люблю и не стремлюсь любить. Но вы иногда усложняете мне жизнь, и за это я почти злюсь на вас.
Она, задумавшись, стала что-то напевать, мелодия была знакомая, но я не могла вспомнить, что это.