Здравствуй, груздь!
Шрифт:
– Геля! Геля, – тихонько тормошил ее Федор. – Что стряслось?
– Я хочу уйти отсюда.
– Почему?
– Потом объясню. Знаете что, только давайте выйдем тихонько, не привлекая внимания.
Очутившись на улице, она сказала:
– Отойдем за угол и подождем несколько минут.
– Да в чем дело?
– Я хочу посмотреть, не пойдет ли за нами один тип.
– Вы что, хвост за собой обнаружили?
– Не знаю, вот и хочу проверить.
– Ничего себе!
Они простояли минут десять, но из бара за это время никто не выходил.
– Фу, кажется, пронесло. Идемте.
– Вы можете объяснить, в чем дело?
– Объяснить – нет, сама ничего не понимаю, а рассказать попытаюсь, вдруг вы что-то поймете. Но тут такой ветрище. Федя, поехали на вокзал.
– Хорошо, – не стал препираться он.
Им повезло опять, нашлись места в сидячем поезде, который приходит в Москву глубокой ночью.
Когда они наконец уселись рядышком, Ангелина все ему рассказала.
– Вы убеждены, что в баре был тот самый человек?
– Абсолютно!
– И полагаете, что он следил за вами?
– Не знаю, но что еще я могла подумать?
– А хотите, я завтра пойду к настоящему Стрешневу?
– Зачем?
– Как – зачем? Разве можно это так оставлять? И вообще, пусть знает, что за вас есть кому заступиться, что это за дела, «не беспокойтесь, мадам», и все! Возмутительно!
Она посмотрела на него с таким удивлением, что он и сам удивился.
– Вы действительно готовы пойти к этому Стрешневу?
– Конечно, в чем проблема? Может, мне он хоть что-то объяснит. Вы все-таки и вправду кулема, как можно было не настоять на более или менее внятном объяснении? Одно совершенно ясно. Стрешнев по фотороботу кого-то опознал. Вы фоторобот при нем составляли?
– Нет, – покачала головой Ангелина. – Но может, все-таки тот тип случайно оказался в баре?
– В баре – возможно, но к вам-то он под чужим именем являлся отнюдь не случайно. И мне это не нравится. Вы говорите, он настаивал, чтобы вы подали заявление?
– Ну да.
– Вот это странно. Ведь если бы вы все-таки его послушали, то вполне могли обнаружить, что он не тот, за кого себя выдает. Хотя он, вероятно, настаивал, так сказать, превентивно.
– То есть?
– Он каким-то образом узнал, что с вами случилось, и испугался, что вы пойдете в милицию и обман откроется, заявился к вам в расчете на то, что вы напишете заявление под его нажимом и ему же и отдадите.
– Возможно, однако, если бы я написала заявление, то вполне могла бы поинтересоваться его продвижением или как там это называется.
– Ну тут, вероятно, психологический расчет. Вы не хотели писать заявление, не верили, что это приведет хоть к каким-то результатам, а значит, вряд ли стали бы интересоваться.
– Господи, ну зачем все это?
– Мало ли… В наше время всякое бывает. Может, кто-то… Хотя нет смысла строить предположения. Я завтра же пойду в милицию и все выясню.
– Но этот Стрешнев может отказаться что-либо вам объяснять.
– Тогда я найду на него управу. У Дуськиного мужа есть дядя, он милицейский чин. На худой конец обратимся к нему.
– А Дуська – это кто?
– Сестра, младшенькая.
– Федя, вы все время приходите мне на помощь…
– Видно, так мне на роду написано.
– Мне давным-давно никто не помогал… Ну подруги разве что…
– Я буду и впредь помогать вам.
– Расскажите про сестру.
– А что про нее рассказывать? Она прелесть, у нее хорошая семья, муж, двое детишек, сын Федька и дочка Шурка, которая ходит в сад, говорит басом и частенько огорошивает родителей такими выражениями, как будто была не в детском саду, а в портовом кабаке.
– Должно быть, это забавно.
– Еще как забавно! Но отец впадает в панику и требует, чтобы Дуська забрала ее из сада.
Она хотела спросить, есть ли у него дети, но сообразила, что он в ответ может задать тот же вопрос, а говорить на эту тему она не желала ни с кем. Сегодня, когда она как безумная хохотала на улице над словом «кулёма», она вдруг ощутила странное освобождение, как будто с нее свалилась каменная глыба, которую она все эти годы таскала, сгибаясь под ее тяжестью так, что практически ничего вокруг не видела. А тут почему-то она вдруг смогла разогнуться, ощутить легкость и понять, что сможет жить дальше не только по необходимости. Она испытывала безмерную благодарность к этому человеку. Кажется, ему
Они сидели молча, оба устали. В вагоне было не слишком тепло, она укуталась в свое пальто, замоталась платком, а он еще ласково обнял ее, и она уснула. Он тоже задремал, и оба не видели, что их пристально разглядывают.
Он проснулся первым и подумал: не хочу домой. Не хочу к Маке. Я ведь обещал вернуться только завтра. Позвоню сейчас Дуське и предупрежу, пусть приготовит мне постель. А вдруг Ангелина пустит меня к себе? Чем черт не шутит… Пообещаю, что буду вести себя как пай-мальчик. И зачем беспокоить Дуську? Она ж не уснет, пока не убедится, что я благополучно добрался, а потом до утра будет выпытывать, почему это я не поехал ночевать домой. Да, Федя, ты умеешь устраиваться в жизни, черт знает что! Какая странная женщина… С виду – не подступись, стерва, да и только, а на самом деле ранимая, испуганная, нежная… Ее хочется защищать. А вот Маку защищать почему-то совсем не хочется, она сама кого хочешь защитит. Да и от кого ее защищать, у нее такие надежные папа с мамой, тетка с дядькой, бабушка, а у этой – никого. Или все-таки кто-то есть? Платок сполз, и ему было видно маленькое ухо с гранатовой сережкой. Надо бы все-таки узнать, что она делала в той гостиничке? У кого была? И почему, собственно, сережка потерялась? Небось была у мужика, он ее здорово там трепал, вот сережка и вывалилась. И он увидел словно наяву Ангелину в объятиях молодого парня… Кто там был? Да многие, но как-то никто не годился на роль Гелиного любовника. А целуется она классно. Умеет! Впрочем, в ее возрасте это не так уж удивительно. Он вспомнил зеленовато-карие глаза, в радостном изумлении смотревшие на него сквозь пелену снега… Нет, пошлая фраза получилась. Но глаза хороши… А губы… песня! Так выражается Иваныч. Каждый раз, когда дядька спрашивает его: «Ну как тебе моя новая книга?» – племянничек отвечает одинаково: «Песня!» И все-таки я идиот! Зачем надо было тащить ее в Питер? А что теперь? Как вернуться к Маке? Я не хочу! Но как же можно ее бросить? За что? За то, что она не Ангелина? Да меня все друзья на смех подымут. Бросил молоденькую красотку ради стареющей стервы… Никакая она не стерва, но что стареющая – факт. Она же старше Маки на шестнадцать лет, на целую девичью жизнь. Ей было шестнадцать, когда родилась Мака. То есть она вполне годится Маке в матери. И еще… Мака столько сил вгрохала в этот ремонт. И что же, я скажу ей: спасибо, дорогая, можешь быть свободна – так, что ли? Совершенно неприлично. Стыд и срам!
– Ох, простите, Федор Васильевич, я уснула.
– Выспались?
– Как ни странно, да.
– Геля, а вы пустите меня к себе до утра?
– Зачем это? Езжайте домой.
– Ну зачем… среди ночи… Геля…
– Не хотите беспокоить жену?
– Ладно, вопрос снимается с повестки дня. Еду домой, – слегка обиделся он. За полчаса до Москвы она вдруг сказала:
– Федор Васильевич, я вам бесконечно благодарна.
– За что?
– За эту эскападу. Она оказалась для меня необычайно важной.
– Почему?
– Сложно и долго объяснять, это касается моих сугубо внутренних проблем, но как бы то ни было – спасибо. И не стоит вам ходить в милицию, как-нибудь сама.
Это опять была прежняя холодноватая стерва.
…Мака спала крепким сном. Она уснула, не выключив лампу, которая освещала распущенные рыжие кудряшки, белоснежную кожу и аппетитно выглядывающую из-под одеяла коленку. В спальне витал легкий аромат ванили, было тепло, уютно, сладко.
И куда меня черти носили? Чего я еще ищу? Зачем? Как хорошо здесь, с Макой…