Здравствуй, нежность
Шрифт:
Когда мне было одиннадцать лет, на авиасалоне в Ле Бурже произошла страшная катастрофа. Российский «Ту-144», копия «Конкорда», рухнул на деревню Гуссенвиль. Я был в тот день дома с матерью, и, как назло, телевизор (обычно всегда выключенный) вдруг начал показывать новости. И когда в краткой сводке сообщили о показе фотографий с места происшествий, мать тотчас же попросила меня выйти из комнаты.
Несмотря на то что семейство Куаре проживало в Веркоре, моему деду было поручено управление заводами в Дофине, в Изере, в Сен-Марселене — регионе, который был превращен движением Сопротивления в одно из самых неспокойных мест во Франции, где разворачивались трагические эпизоды военного времени. Моя мать была избавлена от лицезрения самых жутких проявлений насилия и жестокости. Впрочем, ей все же пришлось наблюдать, как наголо обритых женщин выставляли напоказ прямо на улицах и как моя бабушка гневно кричала освободителям: «Вы не имеете права вести себя так же, как немцы!» В тот день она поняла, что мир нельзя поделить на
Однажды я видел, как она вежливо препроводила своего гостя к выходу, лишь потому, что он плохо говорил о евреях. В другой раз, на каком-то ужине, по той же самой причине — не помню точно, шла ли речь о евреях, или, быть может, о неграх, — она встала из-за стола, забрала свое пальто, сумку, взяла меня за руку и удалилась. К тому же с этого дня не могло быть и речи о каком-либо примирении с Богом. И хотя я считаю, что так или иначе моя мать была святой, на самом деле она была истинной атеисткой. Как и Фолкнер, она утверждала, что не религия, а праздность «порождает все наши благодетели и самые наши приемлемые качества: созерцание, спокойствие, лень, ненавязчивость, хорошее пищеварение, как физическое, так и духовное…»
Во время оккупации Пьер и Мари Куаре с тремя детьми бежали в Париж, где около полугода провели в Сен-Марселене, в доме, который все называли «пулеметчик», поскольку там во время войны 1870 года были расстреляны люди. В конце 1942 года, когда движение Сопротивления стало приобретать все больший размах, немцы занервничали и стали чрезвычайно осторожными. Однажды, когда мой дед был в отъезде, во двор дома явился молодой человек и спросил у бабушки, можно ли ему оставить свой грузовик за фермой. Бабушка, всегда готовая услужить, ответила: «Да, разумеется!» и больше об этом не думала. Вечером вернулся мой дед. Они говорили с бабушкой о том о сем, когда она вдруг вспомнила о том, что случилось днем, и воскликнула: «Слушай, а ведь недавно какой-то молодой человек попросил оставить свой грузовик на заднем дворе фермы!» Мой дед пошел посмотреть. Грузовичок оказался до верху набит всевозможным оружием. Тогда дед сел за руль этого грузовичка и, отъехав на несколько километров от дома, бросил его в поле, после чего вернулся домой пешком — злой, как черт. Вскоре после этого пришли немцы. Три их офицера были убиты неподалеку. Они обыскали все: дом, парк, соседние участки, хозяйственные пристройки, окрестности… Моя мать, ее брат Жак, сестра Сюзанна и остальные ждали, охваченные страхом, прислонившись спиной к стене дома. Некоторое время спустя после ухода немцев вернулся молодой человек и ледяным тоном потребовал вернуть ему грузовичок. К нему вышел мой дед и задал ему хорошую трепку.
У семейства Куаре также имелась квартира в Лионе, в ста километрах от Сен-Марселена, где Сюзанна обучалась в художественной школе. А весной 1944 года в Лионе и его предместьях начались бомбардировки союзной авиации. Когда завыли сирены, моя бабушка наотрез отказалась спуститься в подвал, потому что считала его отвратительным и грязным. Впрочем, однажды она все же была вынуждена присоединиться к остальным, когда взрывы стали особенно мощными. Во время налетов, несмотря на жуткий грохот, трясущиеся стены, падающие отовсюду обломки и крики людей, бабушка хранила потрясающее спокойствие. По всей видимости, оно передалось матери и ее сестре, поэтому они тихонько играли в карты и ждали, пока все закончится. Когда налеты прекратились и все вернулись из подвала в квартиру, моя бабушка открыла дверь на кухню и тут же увидела мышь, после чего потеряла сознание. Она, как и мой дед, не боялась ничего, даже бомб, но при этом испытывала панический, неконтролируемый страх перед мышами. Летом 1944 года мамин брат Жак, которому уже должно было исполниться шестнадцать или семнадцать лет, решил послужить родине и записался в ряды гражданской обороны. Он должен был оказывать помощь мирным жителям во время бомбардировок, разводить их по укрытиям, бомбоубежищам или госпиталям. Поэтому он раздобыл себе противогаз, каску и специальную униформу, которые тщательно укладывал прямо на кровати на случай, если его помощь потребуется посреди ночи. Но когда однажды ночью лионское небо прорезал вой сирен, Жак не проснулся. А моя бабушка и не подумала его будить. Она вовсе не хотела, чтобы ее сын, неоправданно рискуя собой, выходил из дома под бомбы, какая бы благородная ни была на то причина.
Из-за того, что в то время нельзя было ничего купить, мой дед, как и многие другие, обивал пороги ферм в попытках найти пропитание для своих домочадцев. В один прекрасный день ему повезло: он выманил из гнезда цесарку. Узнав об этой его находке, вся семья собралась на пороге дома, ожидая возвращения героя. Подъехав к дому, дед торжественно открыл багажник машины и объявил: «Смотрите же, что я нашел!», но вдруг цесарка, у которой были связаны одни только лапки, вспорхнула вверх и затерялась в небе над Лионом. Тогда дед закрыл багажник, и все вернулись в дом в полном молчании. Все семейство в течение двадцати лет со смехом вспоминало эту историю.
На протяжении этих шести лет, проведенных
7
Саган Франсуаза. Кажар — не спеша // Дома внаем: Сборник, 2008. (Прим. автора.)
После войны моя мать вернулась в Париж, в квартиру на бульваре Мальзерб, которую мои дедушка и бабушка оставили в июне 1940 года. Там она начала усиленно заниматься. Ее исключили из школы «Луиз-де-Беттиньи» за то, что она «вешает на дверь бюст Мольера, закрепив бечевку на его шее», потому что «урок по нему был чрезвычайно скучным». Она могла целыми страницами цитировать расиновские «Федру» и «Беренику», потому что он ее восхищал, а вот Мольер ей всегда казался жутко неинтересным. Именно за сюжет, за интригу, неминуемо ведущую к столкновению страстей, за живых персонажей она и любила театр Расина, но в особенности — за идеальный ритм и мелодику текста. Эта любовь к Расину и стала, на мой взгляд, причиной того, что за всю свою жизнь она не написала и пары строк, тщательно их при этом не выверив, не сбалансировав каждую фразу.
«Я уравновешиваю мои фразы […], я выверяю ритм. В романе количество ритмических основ в предложении постоянно меняется, однако, если произнести его вслух и проверить на предмет ударений, сразу становится ясно, правильно оно составлено или нет».
Она не рассказала родителям о своем отчислении из школы и три последних месяца перед летними каникулами втайне наслаждалась свободой. Каждое утро, в восемь утра, с портфелем под мышкой она отправлялась на прогулку по Парижу и возвращалась домой лишь в шесть часов вечера.
После того как она провела все парижское лето за чтением Сартра, Камю и Кокто, ее приняли в монастырь дез Уазо, но затем выгнали оттуда по причине «недостаточной духовности». Стоит отметить, что в монастыре она цитировала Превера: «Отче наш, сущий на небесах, оставайся на небе, а мы останемся на земле, которая иногда бывает такой прекрасной». Разумеется, в монастыре такой подход не оценили. Наконец моя мать сдала два экзамена на степень бакалавра, один из которых — в октябрьскую сессию для отстающих учеников, — и записалась в Сорбонну на подготовительный курс. Однако университетские амфитеатры зачастую оказывались переполненными, так что большая часть занятий довольно скоро превращалась в прогулки с друзьями по кварталу Сен-Мишель. Они много беседовали о Боге, о метафизике, о политике. А поскольку в 1953 году всем было по семнадцать лет, в беседах в основном ссылались на Сартра и Камю — двух писателей, занимавших собой практически все литературное пространство того времени.
Впрочем, семнадцатилетний возраст, большая склонность к Сартру, нежели чем к Камю, и желание пофантазировать не могут в полной мере объяснить тот факт, что она с головой окунулась в написание романа. Писательское дело — это страсть, которая захватила ее, это призвание, которое она решила сделать своей профессией — я скажу даже больше — своей жизнью: «Я всегда хотела стать писательницей». Роман «Здравствуй, грусть» не стал результатом случайного увлечения писательским трудом. «Здравствуй, грусть» — это воплощение той самой истинной любви к писательскому ремеслу, к словам, к литературе. Моя мать принадлежит к числу писателей начитанных, писателей просвещенных. Полагая, что ее разгулявшееся воображение присуще всем особам столь юного возраста, она громко заявила друзьям и близким, что пишет роман. Постепенно, по мере того как она все чаще называла себя писательницей, — а еще, возможно, потому, что у нее постоянно спрашивали, как обстоят дела с текстом, — она сама в этом убедилась и начала работать над книгой по-настоящему. Таким образом, роман «Здравствуй, грусть» появился в результате удачного слияния неуемной любви к литературе и вышеозначенного «обязательства» стать писательницей. Выход книги в свет стал сюрпризом для всех, и для нее самой в первую очередь.