Здравствуй, племя младое, незнакомое!

Коллектив авторов

– Замолчи, – топнула ногой Танька. По ее щекам побежали слезы. – Ты ничего не знаешь! Ты не знаешь, что мама мне запретила с тобой встречаться, а я все равно приехала, как видишь. А могла бы и не приехать, но ты мне небезразличен, поэтому я здесь, уговорила однокурсника, и он привез меня на своей машине.

– Спасибо. Спасибо, что приехала, – слегка поклонился Витек.

– Ну вот, ты опять издеваешься надо мной, – скривила лицо Танька, – я не знаю, как с тобой еще можно разговаривать?

– Как же ты со мной можешь говорить, если морально не подготовлена, –

он откровенно ухмыльнулся. Витька имел право на эту откровенность, потому что понял и убедился, что с Танькой у него ничего не получится. Никакой любви у них не было – одна переписка. Прелюдия любви. Ранение не сблизило их, не объединило, а расставило по разным сторонам.

– Ты правильно сделала, что приехала, – вздохнул Витька, – очень правильно. И мама твоя теперь будет рада. И ты не терзайся. Просто проверили себя. Закономерно. Не мы первые, не мы последние.

– Не обижаешься на меня? – виновато спросила Танька.

– А чего обижаться, если я с первого взгляда понял, зачем ты приехала. Я по-разному представлял нашу встречу, но вот такая в голову не приходила. Если бы ты даже не бросилась мне на шею, а просто сказала: «Пойдем потанцуем», я понял бы, что тебе до фени моя рука, для счастья и любви она не самая главная. Эх, Танька, если бы ты видела безногих, безруких пацанов, которые мечтают о любви, то тебе на моральную подготовку понадобится вся жизнь.

А любовь нужна сейчас, чтоб поняли, что они кому-то нужны и еще на многое способны.

Она ничего Витьке не сказала. Молча повернулась и пошла к машине. Витек провожал ее взглядом и не чувствовал себя виноватым и не считал себя обиженным. На душе было пусто, но чисто, и от этой чистоты веяло уверенностью, надеждой и любовью.

Витек сдержал свое слово, не подвел Светлану Александровну и выступил перед учениками на последнем звонке. Он готовился к этой встрече, обдумывал, что будет говорить, волновался. А когда вышел в полукруг, из которого на него устремили свои взгляды две сотни мальчишек и девчонок, то совсем растерялся и говорил не о том, о чем собирался говорить.

Витька вдруг начал рассказывать про доктора Елизарова, потом про ребят, с которыми ему пришлось лечиться в госпитале, про Саньку – водителя БМП. Вся линейка дружно и звонко смеялась, когда Витюня признался, что в госпитале его называли Витяня-няня. А потом ему громко и долго хлопали в ладоши.

Через день Витька собрал вещи и уехал в Ростов, в госпиталь к ребятам. На следующий день после приезда главврач госпиталя распорядился, чтобы Витяню-няню приняли на работу санитаром с окладом триста рублей.

Александр Лысков

ЛЫСКОВ Александр Павлович, родился в Архангельской области. Образование высшее техническое. Автор рассказов, романов и очерков, большинство из которых публиковалось в газете «Завтра».

Член Союза писателей России.

НАТКА-ДЕМОКРАТКА

Когда

в ресторане варшавской гостиницы какой-то наглец назвал ее бабусей, она заманила его в свой номер и вскоре вытурила, крикнув в коридор: «Выпиши себе лекарство от импотенции, дедушка!»

В метро ударом никелированной тележки она однажды сломала ключицу остервенелой московской горлопанке.

А за партию велюровых шляп для ночного клуба получила с доллара – сорок.

Сейф у нее был встроен в шиньон, в узел жестких волос с искристой проседью. Так что и на пляже в Голобржеге она не опасалась за кошелек – все было при ней.

По балтийскому песочку ступала с вызывающей подкруточкой-подсвисточкой. Четыре ногтя на каждой из ног сверкали свежим перламутром, а на кривых мозолистых мизинцах ногти вовсе не росли.

Бедра ее еще тучно подрагивали, клубились и пучились, когда она шла по пляжу, призывали к щипку. Но брыльки на подбородке останавливали многих щипачей.

В Польшу ездила она уже больше года. Сначала растрепанной идиоткой Наткой таскала через Брест гроздья электрочайников на собственном горбу – чайниками ей тогда выдавали зарплату. Потом под кличкой и как бы под фамилией Кармен (за чернявость и необузданность) стала ездить погонщицей двух вьючных человеков с узлами бижутерии и одежды.

За одного верблюда ходил у нее сын перекупщика Самвел (Менгрел Артурович попросил натаскать парня). В первую же ездку этот Самвел так ее утомил, ухайдакал, как она говорила, что для защиты от похотливого ары пришлось ей припрячь верблюдиху-заступницу, бывшую вахтершу с завода тетю Катю. Табором кочевала Натка-Кармен со своими челноками.

Всякий вагон уныло замирал, когда на перроне появлялась она в неизменных черных очках, в широкой юбке или в шелковом спортивном костюме, со своими подданными, с тележками и сумками: до десятка человек увязывалось в рейс за «старухой», ибо считалась удачливой.

– Проводнички, приветик! – слышался в тамбуре ее зычный электромонтажный голос. Затем – после вручения вагонным начальникам сувениров: – Чтобы колесики, значит, не скрипели.

Тут и открывалось смиренным старомодным пассажирам, как много пьяных среди непьющих: торговцы в вагоне тоже, будто алкаши, кричали, метались, хохотали, врубали собственные магнитофоны. В отличие от поддавох они разве что успокаивались скорее – уже часа через два по команде Натки дисциплинированно засыпали.

На нижней полке храпела тетя Катя. Сверху свешивалась волосатая рука Самвела. И атаманша, сидя за столиком, в просверках станционных огней что-то черкала в своей записной книжке, которую прятала так же тщательно, как деньги.

В такой час в халате, в очках, в искаженной подсветке была похожа Натка на нервную мамку, едущую на зону навестить сына-хулигана. Хотя дома, в Узловой, имелась у нее шестнадцатилетняя дочка, кроткая дурнушка, пишущая такие стихи в своей тетрадке: «Как ни прекрасно красоту любить, пред красотой души придется, юноша, вам уступить...»