Здравствуй, Снежеть!
Шрифт:
— Как на санобработку, — заметил Ладыгин.
Все требовалось сдать: награды, документы, часы, даже нательную запаянную гильзу с домашним адресом.
— Хорошо Сереге, — заметил Рыбов, перехватывая бечевкой толстую пачку фотографий, — сирот не оставит.
— Да, мне хорошо, — вздохнул тот в темноте, влезая в маскхалат.
Рыбов сконфуженно умолк. В роте было известно, что комсорг Серега Борисов — детдомовец. Отец его погиб в гражданскую, мать умерла от тифа. Мальчишкой он долго скитался, пока фронтовой товарищ отца не отыскал его и не забрал к себе.
Забрав у разведчиков личные вещи, старшина
— Не обложи старшина жеребца, — назидательно заметил Ладыгин, пряча свою порцию, — не было бы такого перерасхода.
Старшина, огорченный вечерним происшествием, не ответил на солдатскую подначку. Он деловито обошел повозку, по-хозяйски одернул края брезента. На брезент, не переставая, падали сырые комья снега.
— Ну и погодка, — ни к кому не обращаясь, проговорил старшина.
— Как по заказу, — в тон ему ответил Рыбов.
Разведчики были рады сырому и густому снегопаду. Снарядившись, они потянулись гуськом через сад к оврагу.
— Ни пуха! — буркнул им вслед старшина.
Через мгновение белая пелена скрыла разведчиков.
Сергею из-за малого роста приходилось ходить замыкающим. Кроме того, стрелял метче других, что для бойца прикрытия немаловажно. Он мягко вступал в след, оставленный в мокром снегу товарищами. Руки привычно лежали на автомате, лезвие ножа, спрятанного за голенище сапога, холодило ногу.
В разведчики он попал не сразу. Срочную, начиная с тридцать девятого, служил в танковых войсках. Поэтому летом сорок первого сразу попал на боевую машину механиком-водителем. Под Старой Руссой был ранен в голову, горел. После этого не выносил тесных, закрытых помещений. Попросился в разведку. Гатажоков принял его хорошо: «У нас воздух всегда свежий, как в горах, почти санаторный. Скоро совсем здоровый будешь».
Глубокий овраг с торчащей из-под снега жесткой прошлогодней травой тянулся к самому саду, а у околицы делал крутой изгиб и полого выходил к пустым огородам с сиротливыми стожками сена. Разведчики добрались до поворота, и лейтенант поднял руку. Тишина стояла в степи. Бесшумно падал снег. Кое-где чернели оттаивающие днем взгорки. Остро попахивало оживающей землей.
— Ранняя весна нынче будет, — прошептал Рыбов.
Лейтенант тут же дернул его за рукав маскхалата.
Первым из укрытия тихонько выскользнул Валя Матвеев. Такой был уговор. Остальные терпеливо ждали, взглядываясь до оранжевых «мух» в белую колеблющуюся завесу нескончаемого снежного потока. Сергей прикрыл глаза: ловил звуки на слух. За полтора года он притерпелся к новой службе. Постепенно освободился от страха, который поначалу испытывал от своей внешней незащищенности. В танке человек прикрыт броней, а здесь, в поле, вся надежда на себя, на свои руки, силу, сметку, увертливость. Первый раз шел за «языком» — боялся опозориться, вдруг не справится. Даже под ложечкой сосало, как в детстве, когда бегал по уцелевшему бревну на сгоревшей крыше колхозного амбара. Это считалось у деревенской пацанвы шиком.
В животах холодело, а бегали.
Из снежной пелены донесся условный свист. Это возвратился Валя Матвеев. Залепленный снегом, похожий на Деда Мороза,
Лейтенант кивнул головой и подал знак двигаться. Шли огородами, время от времени останавливались, маскируясь у редких копен прибитой дождями и снегом соломы, у почерневших бугорков кукурузных и подсолнечных стеблей. Впереди темнела крытая коновязь. Мощно, утробно всхрапывали сытые битюги.
Валентин юркнул к длинной приземистой хате, присел, заглянул в оконце. В этот миг в ночной тишине очень четко звякнула дверная щеколда. Валентин замер под окном. В дверях показался гитлеровец в исподнем, шинель внакидку. Прямо с порога сделал свое дело и исчез в темных сенях.
Вернулся Валя Матвеев.
— Надо бы взять, — шепнул ему Ладыгин.
— Ездовой, подумаешь, — в голосе Валентина слышалось пренебрежение. — Конским потом за версту разит.
Двинулись дальше. Тихо в селе. Крыши в снежных папахах. Кое-где слабо вьется дымок из печных труб. Вышли к складу, притаились. Слышны размеренные чавкающие звуки. Часовой дошагал до края протоптанной в снегу тропинки, повернул, возвращается. Руки на автомате, рогатая каска, бляха на груди — эсэсовец.
Саша Серебряков не слышно подался вперед. Лейтенант задержал его, жестами и движением губ пояснил, что часового надо сиять бесшумно, а потом ждать разводящего — авось тот окажется унтером.
Снова удаляется спина часового. Огромный Саша Серебряков и проныра Валя Матвеев, обогнув склад, затаились за углом. Снег валит, ничего не видно. Оружие у всех наготове, только вот куда делиться? У склада произошло какое-то движение, будто свежим порывом ветра сдуло снежную шапку с кроны дерева. Серебряков затащил обмякшее тело эсэсовца за угол.
— Ну! — восторженно развел руками Матвеев.
Он был хорошим разведчиком, Валентин, но завидовал большой физической силе Саши. В каждой разведроте, наверное, найдется такой парень, как Саша. Таких ребят уважают и, хотя подтрунивают над их великаньим ростом и завидным аппетитом, стараются все же наделить и куском получше, и углом потеплее. Сашу в роте прозвали «ночным гостем», а вот до войны у него была сугубо дневная работа — лесоруб.
— Быстро одному переодеться, — показал на лежавшего у стены тело часового лейтенант.
Саша с неожиданной для его фигуры ловкостью очутился на мокром снегу. Ребята по очереди примеряли шинель. Оказалось, впору Сергею. Поежившись, влез он в чужую одежду. Принюхался, сплюнул. На голову ему напялили каску, в руки сунули немецкий автомат.
И вот он на посту. Ходить старается четко, как немец ходил. До угла, поворот, в обратную сторону. Двадцать шагов. Сколько так маячить? Час? Два? Когда тут у них смена караула? Редеет снег. Это хуже. Издалека заметят, могут заподозрить. Ничего, как-нибудь обойдется. Ночь, сырость. Разводящему бы поскорее вернуться в теплую караулку. Ладонь плотнее обхватывает рукоятку ножа, лезвие которого спрятано в рукаве шинели. Главное — справиться с часовым, которого должен привести разводящий, а самого разводящего свяжут ребята. Они это умеют делать классно: пикнуть не успеет. Двадцать шагов влево, двадцать — вправо. Ребята за складом притихли, как будто их вовсе там нет.