Здравствуй, страна героев!
Шрифт:
Я тоже выступил с небольшим предложением, которое, однако, вызвало такую бурю восторга, что, наверное, с полчаса все не могли успокоиться: площадь, на которой происходил митинг, я предложил назвать в честь Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Калинина. Когда все высказались и воздали Михаилу Ивановичу должное, подошел черед городских властей благодарить нас за освобождение города от фашистов. Вот тогда-то мы разинули рты и мгновенно отрезвели.
— Братва, — обратился к нам моряк, — раз такое дело — сматываемся отсюдова, пока не поздно…
Срулевич заявил, что за взятие города нам полагается геройское звание, поэтому отступать нельзя. Он явно метил в дважды герои.
— Нас…ть я хотел на твои звания, мне жить охота! — возразил ему моряк.
Мы зашли в оставленную немцами комендатуру, и команда, как самого грамотного, выбрала меня исполняющим обязанности коменданта города. После чего пошли «отмечать» дальше. Прибытие в город советских и чехословацких частей мы проспали. Проспали мы и приезд в город закрытых машин с вооруженной охраной.
Проснулся я среди ночи от стрельбы. На улице было светло, как днем, от сигнальных ракет, взлетавших над городом во всех направлениях. Сквозь беспорядочную пальбу слышались истошные крики. В доме не оказалось ни души — ни радушных хозяев-чехов, ни наших ребят — меня занесло в одну компанию с моряком, Срулевичем и сержантом, но я раньше всех вышел из строя и очутился под столом.
С похмелья я перепугался не на шутку, решив, что немцы ворвались в город и все бежали, бросив меня одного.
Я бросился прочь из дома, но в дверях столкнулся с каким-то лейтенантом и двумя солдатами с винтовками. Это были наши.
— Товарищ лейтенант! Ребята! Что стряслось? — закричал я. — Почему стрельба?
— Брось дурочку валять! Какой части? Как фамилия? — отбрил меня лейтенант.
— Рядовой 2-ой роты выздоравливающего батальона Ларский! — ничего не соображая доложил я.
— Тебя-то нам и надо. Обыскать его! — приказал он солдатам.
Без ремня и обмоток меня повели под конвоем сквозь ликующую толпу.
— Виват! Ура! Победа! Да здравствует товарищ Сталин! — кричали военные и цивильные, обнимаясь, целуясь и выпивая прямо на улице.
И тут до меня дошло.
— Победа! Ура! — заорал я, как оглашенный, и, не помня себя, рванулся было в толпу.
— Ни с места! Отставить разговоры! — крикнул лейтенант. Совершенно обалдевшего меня впихнули в подвал, где среди арестованных находилась почти вся наша команда.
Чувствую, что пришло время прервать повествование и объяснить, что же произошло в городе Тржинце в канун дня победы. Почему в самый разгар веселья прибыли следователи по особо важным делам? Какое событие привело к неожиданным массовым арестам?
Думаю, что подобного ЧП не знала не только история Великой Отечественной войны, но и вообще советская история. Как установили органы, личность, изображенная на портрете в позолоченной раме, оказавшаяся в центре внимания нашего стихийного двухчасового митинга, никакого отношения к Михаилу Ивановичу Калинину
КАК УСТАНОВИЛА СОВМЕСТНАЯ ЭКСПЕРТИЗА КРИМИНАЛИСТОВ ЦЕНТРАЛЬНОЙ ЛАБОРАТОРИИ МГБ И СОЮЗА ХУДОЖНИКОВ, РЯДОМ С ТОВАРИЩЕМ СТАЛИНЫМ БЫЛ ВЫВЕШЕН ПОРТРЕТ АНАРХИСТА КРОПОТКИНА!
ЧП было настолько вопиющим, что следствие не считало даже возможным упоминать фамилию отца русского анархизма, а при допросах употребила формулу «портрет неизвестного лица».
Почему-то в связи с этим портретом таскали больше Срулевича.
— Срулевич, напрасно отпираетесь, мы все знаем! — слышал я за дверью крик следователя, ожидая своей очереди.
Позже Срулевич мне рассказал, что еще немножко, и он бы подписал признание в том, что он завербован международным анархистским центром и через его агентов эмигрантским правительством Миколайчика.
В разгар допроса Срулевича я с ужасом вспомнил, что Михаил Иванович был не при галстуке, как он обычно на всех портретах изображался, а в черной «бабочке»!
Но я вовремя понял, что если я поделюсь своими наблюдениями со следователем, меня упекут подальше, чем Срулевича, за потерю бдительности. И на вопрос лейтенанта, чем-то напоминавшего Мильта, с чего это мне вдруг взбрендилось назвать площадь в честь Калинина, я ответил: «Так ведь на митинге портрет Михаила Ивановича висел».
— Мы те покажем такого Михаила Ивановича! Приволокли врага народа да еще рядом с товарищем Сталиным повесили!
После допроса нас загнали в подвал и неизвестно, сколько бы мы там просидели, если бы вдруг не ожил мертвецки пьяный моряк и не потребовал, чтобы его отвели в гальюн.
На него зашикали со всех сторон и попытались урезонить, мол, дело шьется с Кропоткиным и Калининым. — Да е…л я вашего Кропоткина вместе с Калининым! — заорал он и ударил с такой силой в дверь, что она вылетела.
Часовых у двери не оказалось. Выйдя из подвала, мы обнаружили, что опергруппа, расследовавшая ЧП, уехала в неизвестном направлении, не оставив после себя никаких следов.
Чем кончилась история с Кропоткиным я не знаю, но поговаривали, что в городе Тржинце начались повальные аресты, и вскоре три эшелона поляков было отправлено в Сибирь.
Продолжая повествование, не могу не коснуться вопроса, который дорог сердцу каждого советского патриота (и который не раз поднимал наш родной ЦК в своих постановлениях «О мерах по упорядочению торговли спиртными напитками»). Как ротный писарь-каптенармус, я не берусь судить о роли этого фактора в масштабе всей Великой Отечественной войны. Но, судя по воспоминаниям таких выдающихся военачальников, как генерал-лейтенант Хрущев, полковник Брежнев и другие, даже в Ставке этот фактор имел не последнее значение.