Здравствуйте, пани Катерина! Эльжуня

Ирошникова Ирина Ивановна

Впрочем, если б даже не поступали! Мы бы все равно догадались по поведению нашей охраны, По многим, многим приметам…

Татьянку я видела теперь лишь тайком, украдкой. Матерям разрешалось навещать по воскресеньям детей, но я ведь не была матерью. Видеть Татьянку мне удавалось при помощи Ксени. Она иногда выводила ее к проволоке.

Свидания наши всегда бывали короткими. И всегда затемно. Я даже не могла ее рассмотреть как следует. Торопливо обнимала ее. Торопливо совала ей то, что мне или девочкам удалось «организовать» для нее: морковку, свеколку, луковку. После наших свиданий

оставались в памяти глаза Татьянки, блестевшие в темноте: большущие, темные, серьезные. Да ощущение холодной щечки ее, шершавых ее ручонок. Мне теперь часто снилось, будто я проникаю в детский барак, бегу к Татьянкиным нарам. А там пусто.

Из лагеря ежедневно уходили в Германию транспорты. Лагерь выстраивали на аппель и отбирали тут же наиболее сильных, наименее истощенных на вид. Переписывали номера и — на транспорт.

В отборе участвовали господа в штатском — представители различных фирм, прибывшие в Освенцим за рабочей силой.

Мы делали все, чтобы нас не отобрали. Мазали сажей лица. Горбились.

Что ожидало нас? Угонят? Уничтожат? В одном мы были уверены: немцы сделают все, только бы мы не попали живыми в руки к нашим.

Мы догадывались об этом, не зная, что в Берлине уже подписан решавший нашу судьбу приказ. Приказ, обязывавший администрацию тюрем и лагерей принять все меры… «вплоть до самых решительных», чтобы узники не были освобождены советскими войсками или же войсками союзников. В Берлине заметали следы, страшась свидетелей. И в Освенциме заметали следы.

По приказу коменданта Освенцима были взорваны все крематории. Наша команда работала теперь на разборке развалин. Разбирая кирпич, мы старались понять конструкцию печей, устройство газовых камер. Мы все-таки учились в технических вузах и могли уяснить себе их устройство. Мы старались запомнить, объясняли друг другу, чтобы потом рассказать нашим.

Теперь уже никого не отбирали на аппеле. Рассчитывали людей по пятеркам и выводили под охраной за территорию. Не на транспорт — гнали пешком.

Знали: скоро и нас угонят. Мы и так оставались почти последними. И вот наступил этот день — 19 января.

Помню, что вечерело. Шел мокрый снег. Я вызвала к проволоке Ксеню. Ксеню не угоняли: больных, инвалидов и детей оставляли в Освенциме. Что ожидало их?!

Я умоляла Ксеню не бросать Татьянку. Помню, что сильно плакала. И Ксеня успокаивала меня: «Та хиба ж я покину их (она имела в виду детей)? Що зи мною буде, той з ними». («Що зи мною!» — это было слабое утешение.)

Ксеня дала мне свой адрес. Записать его было нечем. И я повторяла как заклятие, чтобы не забыть: Житомир, улица, номер дома.

Потом она вывела Татьянку. И я попрощалась с Татьянкой — через проволоку.

Так она и осталась в памяти, Татьянка: за проволокой. На фоне серого неба. И серого снега. Темная маленькая фигурка в каком-то тряпье…

Глава третья

КРИСТИНА

Зосю Кристина взяла из Освенцима. Взяла неожиданно для себя. Случилось это в один из последних январских дней 45-го года.

В тот день Кристина и Михал — он тогда только что вернулся, ему удалось бежать из Германии — не

без труда добрались до города, в котором прежде жила семья Кристины. Не без труда, потому что поезда уже почти не ходили.

Кристина хотела проведать пани Марию — соседку, подругу матери, — надеялась, может быть, пани Мария знает что-нибудь о Бронке — сестре Кристины. И о матери. Через пани Марию получила когда-то Кристина первую записку от Бронки. Через нее узнала об Освенциме — лучше бы ей не знать этого!

Поначалу от Бронки приходили открытки — лагерные, в месяц одна, как положено. Ничего не напишешь в таких открытках, но Кристина знала хотя бы — Бронка жива. О матери она не знала и этого. Мать ни разу не написала ей. И Бронка не упоминала о матери.

Потом перестала писать и Бронка…

Оказалось, пани Мария тоже ничего не знает о них. Знает только, что Освенцим эвакуировался. Узников угнали из лагеря. Последние партии их охрана гнала пешком, торопясь, не делая остановок: ночью и днем через Силезию — в глубь Германии.

В лагере остались только больные, да инвалиды, да, говорят, дети. Остались потому, что их не успели уничтожить.

Люди шли в лагерь. Шли пешком из этого города. И из других ближайших городов, деревень.

Некоторые шли, надеясь отыскать своих близких. Или разузнать что-либо о них. Иные стремились увидеть хотя бы место их гибели.

Кристина с Михалом тоже отправились в Освенцим. Вместе с другими они шли к Бжезинке, к женскому лагерю. Шли со стороны Вислы, через зимний, припорошенный снегом лесок. А поодаль, по обе стороны протоптанной тропинки, высились аккуратно сложенные поленницы недлинных березовых и сосновых дров, заготовленных, верно, для лагерной кухни — подумалось так Кристине.

Поленницы эти вызывали представление о доме…

Вечереет. Жарко пышет огонь в печи. Пахнет свежеиспеченными лепешками, — мать всегда старалась топить попозже, чтобы печь не выстыла до утра, чтоб не холодно было вставать девочкам: ей, Кристине, и Бронке…

Видно, кроме Кристины, кто-то еще подумал о том же, похожем. А может, и сказал вслух, потому что кирпично-рыжий мужчина, что шел с ними рядом со своею молчаливой высокой женой, тотчас же пояснил: дрова эти вовсе не для кухни. Не для печей… «А уж если и для печей, то дьявольских» — так он сказал. Эти дрова заготовлены узниками для костров, на которых немцы сжигали трупы. Люди в лагере мерли так, что в крематориях не успевали сжигать. «Уж наверное знаю, что говорю…»

Но «знающий» этот человек тогда еще очень мало знал об Освенциме. И об этих дровах. И о том лесочке, через который они шли…

Окруженный колючей проволокой, лагерь казался совсем безлюдным,

Они прошли через лаз — дыру в проволоке.

Столбы с фонарями. Сторожевые вышки. Бараки, бараки… Невысокие. А над ними высокие островерхие крыши. По виду, право, конюшни с сеновалом. Трехъярусные нары внутри бараков с уцелевшим кое-где вонючим, липким тряпьем.

Хлопая окнами и дверями, по баракам гулял ветер. Но и ему, январскому, злому, не под силу было выветрить из барака этот спертый дух разложения, скученности. Этот особый, ни на что не похожий запах голода.