Зеленая кровь
Шрифт:
Конечно, когда космонавт летает день, два, даже неделю, концентрации аутотоксинов еще невелики, к тому же часть из них можно выловить и обезвредить химическими поглотителями. А если месяцы? Год? Сколько же на борту надо иметь химических патронов, чтобы поддерживать атмосферу безвредной? Каким образом удалять из кабины те самые килограмм с лишним углекислоты, которые человек выделяет за сутки? В американских космических кораблях углекислоту поглощали контейнеры с гидроокисью лития. Килограмм на килограмм. Значит, для полета на Марс на корабле должны быть тонны и тонны гидроокиси лития?..
Мы пошли по другому пути - смоделировали в гермокамере земной
Решение было найдено чисто теоретически - на кончике пера: чтобы биосистему жизнеобеспечения разместить на космическом корабле в том же объеме, какой занимает система, скажем, "Аполлона", надо концентрацию углекислого газа в атмосфере корабля поднять в тридцать раз. С трех сотых до одного процента.
Так родился вариант "А". За ним - вариант "Б" (и одного процента оказалось мало), а теперь вот уже вариант "Д"...
...Я еще раз - в который уж!
– обошел приборы: капнограф - две десятые углекислоты - надышали уже, кислород - в норме, двадцать один процент, температура - двадцать пять, хорошо, телеметрия - по нулям, красное табло "Люк открыт", правильно... У самописцев Аллочка Любезнова (вот наградил бог глазками! Прожекторы небесного цвета...), у синих баллонов с кислородом какой-то парень - боданцевская "кадра", у черных баллонов с углекислым газом сам Боданцев - дело ответственное... Все, кажется, на месте, все, кажется, в норме.
– Можно запускать.
Это я Хлебникову. И пошел к боксу.
Там с двумя лаборантками священнодействовала Мардер: последние мазки гортани, носа, кожи...
– У вас тоже брать?
– спрашивает Руфина, обернувшись ко мне.
– Боже упаси!
– в неподдельном ужасе воздеваю я руки, защищаясь и от Руфины, и от ее лаборанток до чего они мне надоели со своими мазками, хоть убегай из института - За мной дублеры, Куницына терзайте - у него главный экипаж.
Ребята улыбаются. Они еще не знают, кто пойдет в гермокамеру, а кто останется в зале. Сейчас они выйдут, помнутся перед люком, и Хлебников им всем объявит благодарность, а потом назовет фамилии основного экипажа. Не надо пока портить настроения. Самое смешное, что микробиологини делают двойную работу - половину то мазков выбросят. Но Мардер, отлично знающая, кто пойдет в гермокамеру, и бровью не повела: действуйте!
Испытатели в синих костюмах, слава богу, у каждого болтается по личному штекеру... Все же мешают они им, мешают.
Я, видимо, сделал попытку войти в бокс. И - напрасно.
– Александр Валерьевич, - грозно поблескивая очками, предупредила мой следующий шаг Мардер.
– Я не имею уверенности, какая чистота вашего халата.
Я рассмеялся:
– Не прикоснусь. Готовы?
– Готовы, - доложил Михаил.
– Тогда - к камере.
Так мы и вышли: я, за мной пятеро испытателей, появление которых встретили жидкими аплодисментами, и последней, замыкающей, - Руфина. Парни, по-спортивному приветствуя, подняли руки, Михаил тоже помахал рукой, и они остановились перед люком.
Хлебников, выждав, когда в зале установится тишина, поднес к губам микрофон:
–
Аплодисменты.
– Объявляю состав экипажа: врач - Куницын, командир; члены экипажа... Чувствую, как замерли все - и испытатели, и те, кто пришел их проводить. Хотунков - биолог, Старцев - техникприборист.
Новый всплеск аплодисментов, теперь более дружный, приветствуют уже членов экипажа. Прощальный всплеск.
Михаил открывает люк гермокамеры, последний взгляд, еще раз, увидев меня, помахал рукой и скрылся. За ним торопливо, друг за другом, прошли в гермокамеру Старцев (как же он, бедняга, переживал в ожидании и как же просиял, когда услышал свою фамилию!) и тишайший Боря Хотунков - агроном, ботаник и биолог, руководитель группы фотосинтеза. На его долю достанется фитотрон.
А двое оставшихся плотно прикрыли за товарищами люк, так что заскрипело резиновое уплотнение, дождались, когда в динамике раздастся голос Михаила: "Камера закрыта", сбежали по стремянке и растворились в толпе болельщиков.
Я вынул из кармана шпагат, фанерку с пластилином, печать...
Привычные операции, сколько раз я уже опечатывал гермокамеру! И все же в этот раз было нечто особенное: впервые испытатели отрывались от мира земного в буквальном смысле слова: шторы задернуты, гермокамера покрыта звукоизоляцией, ни радио, ни телефона - только редкие минуты связи, доклады о самочувствии, контроль программы... "Запирали их в сурдокамерах, в бесконечности немоты"... Да, впервые мы испытателей запускали в сурдокамеру. И еще впервые мы их должны были основательно оторвать от земной атмосферы три процента углекислоты!
– Камера опечатана!
Хлебников придвинул к себе журнал, глянул на часы, занес время, расписался и подал ручку Руфине. Потом расписался Боданцев и последним - я. Только после этой процедуры Хлебников уступил место у микрофона мне. Теперь за все, что может случиться, нес ответственность дежурный врач. И я начальник лаборатории медико-биологических исследований.
– Доложите о готовности, - пригнулся я к микрофону.
– Телеметрия подключена, - ответил Михаил. Я глянул на экран контрольного телевизора. Монитор телекамеры подвешен у них внутри так, чтобы видеть по возможности все помещение, как будто разглядываешь испытателей от пульта. Через иллюминатор. Все трое, откинувшись на спинку, сидели рядышком на диванчике, и от каждого тянулся кабель. На месте были и газовые маски - над головами. Сейчас к этим маскам был подключен кислород.
– Самописцы?
– Включены, - ответила Аллочка.
– Параметры по телеметрии?
Краешком глаза я видел, что кривые на самописцах как будто пишут норму. Но, как говорится, береженого бог бережет.
– В норме, - подтвердила Аллочка.
– Кислород?
– Готов, - откликнулся техник от пульта аварийных баллонов.
– Культиватор?
В динамике щелкнуло, и женский голос бойко отрапортовал:
– Все нормально, Александр Валерьевич. Насосы работают хорошо, хлорелла барботирует, кислород в гермокамеру поступает в норме.