Зеленая ветка мая
Шрифт:
Кстати, кроме поземки, грозящей разыграться в пургу, Ксения Васильевна увидела в окошко черную фигуру монахини, которая, по всем признакам, направлялась к ее, Ксении Васильевны, крыльцу. Давно уже монашенки забыли к ней дорогу; понятно, Ксения Васильевна приостановила шитье и в удивлении ждала.
Так и есть, минутой спустя раздался негромкий стук в дверь.
– Войдите!
– разрешила баба-Кока.
Монахиня вошла.
Вошла не простая монахиня. Не из тех, что при старом режиме делили время между моленьями в храмах и стеганьем в кельях натянутых в пяльцы от стены до стены атласных одеял для заказчиков. Нет,
Вот каким важным в монастыре человеком была явившаяся к Ксении Васильевне в утренний час пожилая, степенная мать-казначея. Покрестилась на икону не поспешным крестом. Поклонилась не низким поклоном. Привыкла в сане своем не поспешничать.
– Уважаемая сударыня Ксения Васильевна, нашей смиренной монастырской обители великая до вас нужда.
– Догадываюсь. Без нужды не оказали бы чести.
– Об той великой, трудной нужде покорно прошу вас наедине поделиться, а внучке вашей...
– От внучки моей у меня нет секретов.
– По несовершеннолетию ее...
– Повторяю, секретов между нами нет. Сиди, Катя.
Мать-казначея потупила глаза, перебирая четки, видимо колеблясь, ища выход. Не нашла.
– Вас также большевики обидели, Ксения Васильевна.
– Не будем этот вопрос обсуждать, - сдержанно возразила Ксения Васильевна.
– Одному богу молимся, веру православную одну исповедуем...
– Давайте-ка, мать-казначея, поближе к вашей нужде.
– Ну тогда... ну, коли так... прикажите - паду на колени, - вдруг каким-то поднявшимся, надрывным голосом почти заголосила мать-казначея. До конца жизни всея святой обителью нашей молить всевышнего будем за вас, разумность и милосердие ваше, сударыня Ксения Васильевна, протяните помощи руку, господь вознаградит и внучке вашей удачи в жизни пошлет...
– ...в награду за что?
Мать-казначея оглянулась на дверь, возбужденно затеребила четки.
– Сударыня Ксения Васильевна! Вы благородного роду, вам от старого режиму вредного не было, а нынешняя власть милостью не пожалует, не для вас она, большевистская власть... Слушаюсь, слушаюсь, молчу о том, о деле буду. Зачем и пришла. Сударыня, вы у нас в обители с внучкой мирскими живете, на вас подозрение не ляжет... с обыском не нагрянут чекисты... Притесняют обитель. Какие кельи побогаче, стоят отдельными домиками, туда городских вселили. Грозятся и главный келейный корпус отобрать, слухи идут... Да я не про то... Реквизировали нас, достояния монастырские, трудом и дарами добытые, наполовину отобрали, грабеж, злодейство среди бела дня! Сказывали верные люди, снова придут, выметут все подчистую.
– Что же вам от меня требуется?
– сухо спросила Ксения Васильевна.
Но Катя догадывалась, бабе-Коке понятно, что им от нее требуется.
И Кате понятно.
Вкрадчивый, сладкий, молящий и в то же время с властными нотками голос журчал:
– Сударыня Ксения Васильевна, припрячьте что по силе возможности. Не дайте святую обитель по миру пустить. Времечко-то, даст бог, переменится, перетерпеть бог велит. Припрячьте,
Ксения Васильевна поднялась, бледная, с темным блеском нестареющих глаз.
– Вы решились ко мне прийти?
– Сударыня, милостивица Ксения Васильевна, - тоже вставая, но суетливо, потеряв степенность, заспешила мать-казначея.
– Настоятельница передать наказали, слезно просим прощения, что с трапезной-то неловко тогда получилось, без ведома игуменьи, благодетельница Ксения Васильевна. Еще приказывали доложить: не задаром, Ксения Васильевна, вашей помощи ждем. Убережем добро, вашей милости по заслугам отпустим, жить-то надо, внучку кормить...
– Идите вон!
Баба-Кока стояла возле своего столика из красного дерева, где валялось скомканное шитье. Высокая, недоступная.
Мать-казначея как будто перевернулась: разом смыло умильность, лицо вытянулось, бледнея до зелени; пиявками кололи глаза, с дрожащих губ срывалось что-то безумное:
– Да будет проклята твоя окаянная жизнь, распутница, отступница от бога, пусть род твой истребится и имя твое, и муки адовы падут на тебя и внучку твою-у-у-у... Проклятье на вас, вся святая обитель вас проклинает!
И в этот миг, ах, могла ли Катя вообразить, чтобы в этот именно миг, когда на ее и бабушкину головы рушились проклятия монахини, открылась дверь, вкатились понизу клубы морозного пара, и в морозе и инее явилась Фрося с котомкой за плечами и увязанным в платки и одеяла... свертком, сказала бы Катя, если бы не догадывалась...
Не здороваясь, не видя никого, кроме матери-казначеи, Фрося шагнула на нее.
– Ты, святая, ты и меня так кляла, - она кивнула на сверток, - за Васеньку. Все ваше черное племя, губительницы вы, а не святые. Слышала я, на что ты подбивала Ксению Васильевну, за дверью твой голос узнала. Теперь я про тебя, святая, Советской власти все твои умышления выложу. Не смолчу, я тебя всю открою, что вражина ты. И все вы, монашки, только что без ножа, а убивцы...
Мать-казначея вдруг громко икнула, и Фрося умолкла, так это было странно и нехорошо. А мать-казначея неудержимо икала и всхлипывала. Грузные плечи тряслись. И с икотой и всхлипом ушла.
– Не хватило силенок до конца продержаться, - брезгливо поморщилась Ксения Васильевна. И Фросе: - Здравствуй, милая наша!
– Катенька, Ксения Васильевна, здравствуйте!
Иней на ресницах и платке у Фроси растаял, лицо было мокрое, с еще не остывшим от мороза румянцем, но такое худенькое, как бы все истончившееся, с глубокой грустинкой во взгляде.
– Здравствуйте!
И она тихо покачала головой. И видно было, как устала она, как забили ее невзгоды и беды.
– Ну-ка, быстрее знакомь, представляй своего сыночка, - говорила Ксения Васильевна оживленно и весело, чтобы не дать Фросе заплакать, и принялась разворачивать сверток, освобождая из одеяла и платков безбровое, курносое существо, которое, почувствовав себя на воле, зашевелило ручонками, открыло глаза и широко улыбнулось.
– Рад, что к хорошим людям попал, - шепотом, с нежностью промолвила Фрося.
– Сынок уродился, полгода сровнялось, Вася...