Зелёная земля
Шрифт:
какая-нибудь милая планета,
откуда припеваючи летит
чужая птичка дальнего привета.
Шляпы японской соломенный кров -
каждый под ним навсегда беспризорен,
горсточка мелких каких-нибудь слов,
горсточка рисовых зёрен…
Этого хватит на целый октябрь:
жить-поживать, изучая затишье,
этого хватит с остатком – хотя б
на золотое трёхстишье!
Жанр называется хокку, но жизнь,
может быть, даже
как ни любезничай с ней, ни кружись,
а не прибавишь ей сроку -
и ни за что не удержишь в горсти
больше, чем эти вот крохи:
больше, чем сможешь с собой унести
по журавлиной дороге.
Этот образ – он не образ,
а всего лишь тусклый абрис
Положения Вещей.
Хоть ослепни, хоть оглохни -
философствуя на кухне,
ты профессор кислых щей,
ты магистр хлебной крошки,
бакалавр столовой ложки -
и, куда б ни долетал
твой могучий разум птичий,
перед каждой встречной тучей
ты дитя и дилетант.
Согласишься ли… нередко
в мире вовсе нет порядка -
там сумбур, там разнобой.
Что ж ты светлыми глазами
смотришь в тёмное безумье,
бедный школьник… Бог с тобой!
Как горько судьба с нами шутит, как странно -
и что остаётся от нас?
Портрет Неизвестного с Орденом Анны -
холст, масло, забвенье, анфас…
За что воевали и чем рисковали -
холст, масло, забвенье, анфас?
За то, чтобы орден на вас рисовали,
а вас забывали. И нас.
Не помню, как мчались и как разлучались,
не помню, что было потом -
должно быть, весёлость, должно быть, печальность,
но точно – что груз на крючке золотом!
Не то чтобы дерзость, не то чтобы смелость,
не то чтоб фанфары и стяг,
а так… просто глупость, нелепость и мелочь,
Пустяк Пустякович Пустяк!
И даже неважно, что стало с другими
по воле нелепой, ничьей -
и тает, как облачко, лёгкое имя,
и быть не умеет – прочней.
Вот и виснут, гаснут ленты
там и там… и здесь.
На Москве снимают тенты
непогоды в честь.
Исчезают павильоны
с летних площадей -
и стрекозкою зелёной
улетает день.
Что ж, до нового свиданья,
наш прохладный зной -
газированный, миндальный,
льдисто-слюдяной,
сливочный и шоколадный
марципановый!
Раз
не опаздывай.
Мы вослед тебе помашем,
кинем листьев горсть
и в стаканчике бумажном
похороним ос.
И – последний, канительный,
но уже не наш -
из соломинки коктейльной
понесётся марш.
Какие могут быть вопросы
по поводу стихов и прозы:
художник, перышком строча…
Но мы-то с вами понимаем,
что мир невнятен и туманен,
как речь ребёнка и ручья!
Я о ручье и о ребёнке,
о кротком соло на гребёнке
и просто обо всём таком,
что будоражит и щекочет
и губит самый строгий почерк
одним случайным завитком,
что, невзирая на усталость,
в нас с вами всё-таки осталось -
Кастальской песенкой ключа,
к чему давным-давно дорог нет,
но от чего уж точно вздрогнет
художник, перышком строча.
Пока крутилась колесом
метель в окне косом,
мне снился сон на пять персон -
не очень людный сон.
Там старый стол и старый стиль -
высокий стол и стиль,
и жизнь, тяжёлая не столь,
как чайных ложек сталь -
нет, мельхиор, нет, серебро,
гусиное перо…
О чём я, о какой поре
и о каком пере?
Период братства, Боже мой,
союз чего-то-там…
мечты, застигнутые тьмой
в пути, – привет мечтам,
привет словам из кисеи,
привет и вам сквозь сон,
персоны милые мои -
как, бишь, вас… пять персон!
Душа попала в рай – и с обожаньем,
навеки замирает на стезях
лубка с непостижимым содержаньем
и неземным названьем – «Во лузях»:
столетия чумные бороздях,
крестьяне размещаются и кони
на досточке лубка, как на иконе, -
в языковой пучине, во лузях.
В какие времена, в какие числа
грамматика была так зелена,
так вечна и настолько не исчезла,
что быстрый взгляд умел достать до дна, -
а там, на дне, смеялись имена
и сталкивались круглыми боками,
как рыбы с золотыми плавниками,
которых привлекает глубина!
Где? – Во лузях: по сердце погрузях
в зелёный мир языкового гула!
Привет, как жизнь? – Привет, как во лузях:
от зелени и смеха сводит скулы!