Зеленые созвездия
Шрифт:
— Постой. Ты говоришь, что твоей маме позвонили, и она убежала из квартиры, да?
— Ну да.
— А что ей сказали по телефону?
— Наверное, что папа умер, — пожимаю плечами я.
— Ты остался один на несколько часов. Вот об этих часах я и хочу с тобой поговорить.
Моё сердце царапает лапками слепое беспокойство. Я отрываюсь от спинки кресла, чтобы сменить центр тяжести и потираю ладоши.
— А о чём там можно говорить? — лепечу я, а лицо у Светочки сияет, будто она только что решила сложное
— Ты же должен помнить это время, — говорит она. — Когда пришла бабушка?
— Через пару часов, — пожимаю плечами я.
— Ты слышал, как она вошла?
— Нет, я спал. Проснулся, а она уже тут.
По моей холке стекает холодная капля пота.
— Откуда ты знаешь, что прошло два часа? Ты смотрел на часы?
— Нет.
— Может, прошло уже пять часов?
— Я что, в кабинете на допросе? — огрызаюсь я.
— Почему же, — спешно мотает головой Светочка. — Никита, у тебя начал дрожать голос.
— Ничего он у меня не дрожит, — возмущаюсь.
— Ну хорошо. Что было до звонка? Давай проверим, насколько точно ты помнишь события. Мама собиралась укладывать тебя спать, да?
Я просто кивнул.
— Она читала тебе книжку. Ты помнишь какую?
В мою голову будто втыкают нож. Молния сверкает перед глазами.
— Оле-Лукойе, — говорю я.
— Хорошая сказка, — улыбается Светочка.
— Отвратительная сказка, — бурчу я и тут же глотаю воздух. Страх сводит горло.
— Тебе она не нравится?
— Нет.
Некоторое время доктор молчит, а потом вдруг предлагает:
— А давай слетаем в ту ночь?
— Да что там такого интересного? — вспыхиваю я. — Мы только зря потратим время.
Я уже не сижу в кресле. Я сполз и поставил ноги в тапочки, будто готовлюсь убежать в любую секунду.
— Ну хорошо-хорошо, — пожимает плечами Светочка. — Если ты боишься, то мы…
— Я не боюсь! — выкрикиваю я, и теперь меня заливает злость безысходности. — Хорошо! Давайте! Загипнотизируйте меня, и слетаем в ту ночь! Вы увидите, что там фигня сплошная!
— Тогда нечего бояться, — улыбается Светочка.
Я прыгаю обратно в кресло, откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Я почти плачу.
— Давайте! — подначиваю я. Сердце рвётся на части, паника зациклилась в области паха. Хочу убежать. Исчезнуть. Ведь в ту ночь ничего такого интересного не произошло.
Но я боюсь. БОЮСЬ, БЛИН! И сам не знаю чего!!!
— Тебе надо чуточку успокоиться. Иначе ничего не получится, — просит Светочка.
— Мне уже не успокоиться, — отвечаю я, но стараюсь унять панику.
— Просто слушай мой голос.
И я растворяюсь в звуке.
Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый
Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати — мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю — они там.
Что происходит потом, Никита? — спрашивает голос Светочки.
Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.
Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.
Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.
Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.
Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…
Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.
Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?
Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.
Он должен зазвонить.
Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.
Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.
Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.
Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.
Никита, что происходит дальше? Мама уходит?
Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.
Мама уходит?
Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом — хлоп! — дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.