Зеленый храм
Шрифт:
— Расскажите «кто», расскажите «что», а видел-то ночью, издалека, какую-то тень.
Наша очередь. В наспех меблированной комнате, где стоят разные стулья, их шестеро. Мадам Салуинэ сидит за белым деревянным столом рядом со своим секретарем, рыжим атлетом, торс которого облегает пуловер с круглым воротником. Она смотрится в карманное зеркальце и подводит брови: операция, сопровождающая размышления, а может, просто жест, долженствующий подчеркнуть, что на посту судьи — женщина. За ней с интересом наблюдают бригадир Бомонь и старый господин с рыжим кожаным портфелем. Без всякого интереса на нее смотрит санитар, стоящий рядом со своим больным, помещенным в кресло-каталку и одетым в одну из моих пижам, немного короткую для него. Госпожа судья, —
— Как я вам уже говорила, метр, я смогла вызвать трех человек, которые по фото, опубликованному в «Ла Вуа де л'Уэст», могут, как они уверяют, установить личность исчезнувшего. Вы мне можете возразить: из трех двое лишних, и, чтобы не показаться смешной, я удовольствовалась поручением произвести дознание. Должна сказать, что настойчивость отца, сын которого вот уже полгода как скрывается по причине драки, повлекшей за собой смерть человека, на минуту удержала меня. Но мне указали на детали, из коих одна — отсутствие трех коренных зубов — достаточна, чтобы выдвинуть гипотезу. Вы понимаете теперь, почему я просила осмотреть зубы обвиняемого.
Мадам Салуинэ, которая, по всей вероятности, ждала ответа, возвысила голос:
— Напрасно вы улыбаетесь, мосье. Интермедия кажется вам смешной, однако в ней нет ничего веселого. Этот человек ищет дорогое ему существо, как это делает, без сомнения, и ваша семья.
Она внезапно поворачивается к защитнику:
— Надо признать, метр Мийе, что мы странно выглядим. Про нас можно сказать, что мы имеем дело со сфинксом и что сфинкс нас дурачит.
Мосье Мийе, чья шея одеревенела, а руки дрожат, — должно быть, начало болезни Паркинсона, — трясет также и головой. На нас, мою дочь и меня, мадам Салуинэ смотрит невидящим взглядом, но вот она смягчилась и приступила, — стараясь избегать укоров, — к подобию защитительной речи наоборот, надеясь, быть может, таким образом поколебать невозмутимость клиента:
— Я понимаю, следователь играет роль Эдипа на короткий срок. Но «что-ты-сотворил» редко отягчается тем, «кто-ты-есть»…
Мосье Мийе постукивает о пол ногой. Бомонь сидя сохраняет стойку «смирно». Санитар скучает: он привык к этим речам патрона, устанавливающего диагноз вслух, не думая об ушах больного. Однако наш неколебим, он шелохнулся не больше, чем восковая фигура в музее Гревен.
Салуинэ продолжает:
— Поскольку обвиняемый и в качестве жертвы, — вы только что это видели, — играет в зомби, позвольте сказать вам, что даже банальное присвоение себе чужого имени волновало бы меня меньше, чем отказ назвать свое. Как гласит пословица: «Упорствуешь в ошибке, гибнет дело». Что касается дурных мотивов, я уже говорила о наиболее вероятном, но не будем больше к этому возвращаться. Если ваш подзащитный, метр, не правонарушитель, тем более не преступник, то кто он тогда? Нищий? Непохоже. Беглый? Нет, в списке такого не имеется. Дезертир? Нет, по той же причине. Лицо, уклоняющееся от военной службы? Отказывающееся от воинской повинности по религиозным мотивам? Но тут есть одно обстоятельство: он выдал бы себя, отказывающийся от воинской повинности не стал бы жить чем и как придется. Итак, господин директория вижу, что вы явились…
«Ха! Обращаются ко мне. Однако я не настолько обращенный, как можно предположить».
— Безоговорочный отказ? Или отшельническое желание жить на лоне природы? Скажем так: зеленая горячка. Но поскольку жить надо хорошо, а бродяжничество этого не обеспечивает, то как, спрашивается, избежать мародерства? Вот мы и вернулись, в более мягкой форме, к изначальной гипотезе.
Что это так, что, по крайней мере, частично она права, я не смог бы отрицать. Но она еще не излилась до конца:
— Заметьте, что, несмотря на видимое спокойствие, умение вести себя обвиняемого,
Наступай, наступай на нашего преступника, пусть он потеряет хладнокровие, пусть взовьется и выдаст себя.
— Потеря памяти может выражаться по-разному. Еще мадам де Севинье, по-моему, рассказала о случае, происшедшем с неким маркизом, который спросил у своей соседки по столу: «Я немного устал, баронесса, не будете ли вы так добры напомнить мне мое имя?»
У нас есть письма в магистратуре, Сен-Симон не потребует следуемого ему. Внезапно мадам Салуинэ становится с «больным» снисходительной, чего требует данный случай, и спрашивает его сладким голосом:
— Мосье, вы можете утверждать, что ваша память в полном порядке?
— Да что вы! Я все слишком хорошо помню.
Так, сторона-стол хоть чего-то добилась. Обвиняемый не смог не ответить. «Слишком» вместо «очень» заслуживало бы особого внимания, если бы для мадам Салуинэ не было бы так важно теперь «углубить».
— Предположим! Но обо всем помнить и ничего об этом не сказать означает лжесвидетельство и оскорбление должностного лица. Как бы то ни было, вы можете безнаказанно не отвечать на мои вопросы; но вы не можете не отвечать на вопросы специального эксперта. Если вы настаиваете на том, что разум у вас в полном порядке, нужно будет привести ему довод, оправдывающий ваше молчание. Иначе…
— А над доводом, мадам, вы посмеялись.
Клер схватила меня за руку. Бородач, не вынеся того, что подвергли сомнению его умственные способности, вышел из-под укрытия своей бороды и выдал себя. Хотел он того или нет, его реплика уже означает показание. «Отметьте это, секретарь», — шепчет мадам Салуинэ. Но обвиняемый, спохватившись, сознавая, что он не сдержался, добавляет сквозь зубы:
— Неизвестный человек, само собой, он хочет таковым и остаться.
Мадам Салуинэ подскочила:
— Вы ничего не предпринимаете для того, чтобы прояснить дело. Парадоксально, но вы известны под именем неизвестного. Скажите ваше имя, и вы больше никого не будете интересовать.
Господин Мийе, стараясь показать, что он не просто какая-то пешка, тоже вступает в разговор, перекатывая в горле слова:
— Некоторые преступления не так давно влекли за собой гражданскую смерть. А что касается гражданского самоубийства, осмелюсь сказать, то я боюсь, что мой клиент не отдает себе отчета во всех последствиях.
— И впрямь он лишается всех своих прав и остается незащищенным. Виновный может быть спокойно осужден как БИО… Без имени-отечества. Бесполезно добавлять, что при такой перспективе, когда суд задет, его не пощадят. Он ни в чем не сознается, возразите вы мне, но факты неоспоримы. Я повторяю: это подлежит рассмотрению. Он скрывает от нас свое прошлое, и мы должны констатировать, что даже в этом крае никакой жалобы со времени его поступления в больницу не приходило.
Решительно Мерендо прав: агрессивность дамы в сером — не преувеличение. Она определила точку отсчета, вырвала мотив. Это уже кое-что. И этого мало. Неизвестный остается неизвестным и проблематичным виновным. Он сел глубже в кресло, полузакрыл глаза. Мадам Салуинэ поворачивается к нам — мы ей не слишком помогли.
Имя, фамилия, домашний адрес. Пишущая машинка секретаря суда стрекочет: записывает, — в законной форме, — то, что знает каждый. Затем посыпались вопросы и ответы, врученные ундервуду, который дробит их кареткой и отсылает в табулятор. Узнаете ли вы в обвиняемом мужчину, которого вы увидели на Болотище? Да. Встречали ли вы его раньше? Нет. Был ли он раздет? Да, но он не знал, что мы там. Когда вы из чувства милосердия посещали его в больнице, не доверил ли он вам чего-либо, что могло бы пролить свет правосудию на его происхождение и деятельность? Нет. Вернемся к сцене на озере: не унес ли он с собой, в конце концов, рыбу из озера? Мы не видели, чтобы он ловил рыбу, сказала Клер. Он нес ящик, но мы не знаем, что в нем было, сказал мосье Годьон.