Зеленый папа
Шрифт:
— Не трепись зря, Гнояк, мне уж надоело.
— А я и не треплюсь, это правда. — Сабина!.. — закричал Боби.
Флювио захотелось провалиться сквозь землю. Старуха, высунувшись в дверь и прикрыв глаза ладонью, словно козырьком, пыталась разглядеть, кто бы это мог разгуливать по полю, когда все работают. Высматривала осторожно: не нарваться бы, чего доброго, на неприятности.
— Болван, зачем приседаешь! — набросился Боби на Флювио. — Давай войдем в дом и попросим воды напиться!
— Она, может, меня не заметила, еще успею смотаться.
— Ага, так и не заметила… — усмехнулся Боби.
— Тогда пошли все вместе и заговорим ее. Надо натрепать ей про святых
Сабина, прислонившись к дверям, кивнула им.
— Как твои дела?.. — точнее сказать, она кивнула одному Флювио. Сегодня, кажись, опять не было уроков… Вот я пожалуюсь на тебя матери, только и знаешь, что шляешься с этой бандой бездельников.
— Нас отпустили. — Флювио держался довольно независимо, несмотря на хихиканье Боби и Гнояка.
— А почему отпустили? Куда глядят сеньоры школьные учителя? Или им тоже захотелось погулять? Стыд и срам!
— Отпустили по случаю дня святого…
— …Ла… Нет, Папы, — подсказал Боби.
— Лапы-папы, что ты мелешь, парень? Только у иностранцев бывают такие лапы-папы…
Даже Пио Аделаидо расхохотался. Гринго, красный, как свекла, постарался спрятать в траве свои огромные башмаки.
— А тот помидор откуда? — спросила Сабина у Флювио про юного Лусеро.
— С побережья, тетушка Сабина, — вмешался Мансилья.
— С какого побережья? Уж простите меня, старуху, любопытно мне…
— С южного побережья, — ответил Пио Аделаидо.
— Далеко это отсюда?
— На поезде надо ехать…
— И что за чудеса! Чем больше машин всяких, тем дольше ехать приходится. А любопытно мне потому, что сеньора Венансия де Камей приходится матерью одному парню, который покончил с собой там, на южном берегу.
— А я знаю! — сказал Пио Аделаидо, очень довольный тем, что может рассказать тетушке Сабине про смерть телеграфиста и удивить приятелей.
— Так-то вот и доходят новости, — пробурчала старуха, складывая свои сухие, словно деревянные, руки на обвислом животе.
— Звали его Поло Камей, маленький такой, веселый, дома у нас его «Белкой в колесе» называли. Он был телеграфист. Всегда стучал пальцем телеграммы на своем аппаратике, а сам жевал копал; пальцем — тактак-так, а зубами — чак-чак-чак.
— А почему, говорят, он смерти-то своей захотел?
— По дурости… сказал мой дядя Хуан.
— Стыдись… Нехорошо говорить так о человеке, которого уже покарал господь бог!
Пио Аделаидо умолк было в испуге, но рука Гринго Томпсона, опустившаяся на его плечо, вернула ему самообладание.
— Пошли! — распорядился Гринго.
— Постой! — сказала старая Сабина. — Не спеши, все равно пора кончать беготню и глупые игры. Я хочу спросить этого мальчика, правду ли говорят, что сын сеньоры Венансии снюхался с японцами? Правда это или враки?
— С японцами? — удивился Пио Аделаидо.
— Конечно, — вмешался Боби, — он им продавал какие-то секреты.
— Несчастная его мать… Ей вроде так и сказали. А вы смотрите будьте умниками; кто с пути собьется, ума не наберется; с кем поведешься…
Эти слова предназначались Флювио, но мальчишки уже шагали к центру поля, а старуха, с силой захлопнув за собою дверь, долго еще дергала дверную ручку — хорошо ли заперта? — и приговаривала:
— …с кем поведешься… Бедная сеньора Венансия! Бедная сеньора Венансия! И жила-то в довольстве… Сын неплохо зарабатывал… Дом доходный имела, жила в нем, как у Христа за пазухой… И все беды пошли с этой опухоли, с проклятой опухоли… Уж лучше бы умереть. Есть болезни, от которых нельзя и хотеть-то исцелиться: с такими болезнями твоя смерть идет, твоя собственная смерть. Нельзя их
Она плелась по улице, кутаясь в пегую накидку времен своей молодости; вдали, на зеленом поле, орали мальчишки, а жаркое дополуденное солнце, поднимаясь все выше, постепенно растапливало тени, волочившиеся за ее ногами.
— Японцы, — бормотала она, ускоряя шаг, — этот доктор Лариос хуже всяких японцев, это он устроил западню, он ей насоветовал ехать лечиться за границу, будто там ее могут исцелить, стоит, мол, только съездить… Обман один. А теперь, странное дело, у сеньоры Венансии отобрали и деньги, которые оставил ей сын. Говорят, надо проверить, не фальшивые ли, а ей дали взамен совсем другие: те были деньги гринго, а эти — наши. Такую же сумму, столько же бумажек, но нашими деньгами… Здешние монеты за тамошние, так на так… А тамошние-то взяли. За ними сам главный полицейский начальник с этим самым, с доктором Лариосом приходил… И никакой он не доктор, а зубной лекарь… Вроде того… вроде цирюльника… Бедная сеньора Венансия… У проходимца-то этого — тьфу, даже имя назвать противно! — от солидности и духу-то не осталось, когда за деньгами явился! Да. Сын покойный не защитит, пес издохший не залает! Правильно говорят. Знать бы, хватит ли того, что ей оставили в наших деньгах, на гроб и похороны. Еще ведь и мессу отслужить надо… Сынато, слава богу, отпели… Святой отец сказал, что он успел покаяться, когда жилы себе порезал… Хоть этим утешилась сеньора Венансия… Если сын покаялся, он попадет на небо, а она, страдалица, уже прошла через муки земного ада и соединится с ним в царстве небесном.
Старуха направилась к дому сеньоры Венансии. Горячими пальцами сжимала пакетик с ладаном: надо сжечь его в комнате больной, пусть аромат хоть немного перебьет невыносимое зловоние, исходящее от разлагающейся плоти.
«Был я счастлив»… Везде и повсюду преследовало капитана Саломэ это проклятое название. «Был я счастлив», — говорил он, глядя на вывеску кабачка, куда заходил порой в поисках той статной девки, что прислуживала ему при первом посещении. Он и имени-то ее не знал. Вспоминал без имени. Но образ ее стал постепенно гаснуть в памяти. Высокая, смуглая, звонкоголосая.
— Ходят тут, глаза мозолят! — взорвалась во время его очередного визита хозяйка кабачка, сидевшая за стойкой возле кассы. — Войдут… поерзают на стуле… и уйдут… Уж если входишь, так садись и ешь; уходишь ни с чем — так и глаз не кажи… А сел за стол, клади деньги на стол… Надо знать и понимать, что это не забегаловка… Порог небось тоже трется…
Капитан, уставившись на большое блюдо с бутербродами, заметил:
— Подсчитайте, на сколько я вам тут порог истер, да налейте одну двойную.
— Чего изволите, кабальеро?