Зелёный велосипед на зелёной лужайке
Шрифт:
За окнами автобуса была улица, не центральная и не совсем окраинная, обыкновенная улица нашего города, еще минуту назад зеленая, сверкающая на солнце, а теперь – то ли солнце зашло за облако, то ли стекла были непромытые – улица показалась мне серой и неопрятной, а деревья – пыльными и обвисшими. Возле некрашеных заборов ветер гонял обрывки бумаги.
И вдруг в ухо мое ворвался визгливый окрик кондукторши:
– Вот кто, оказывается, автобус держит! А я-то думаю… Нет, вы только поглядите!..
Я недоуменно оглянулась на кондукторшу, уже предчувствуя что-то неладное, но еще ничего не
– Вы мне? – спросила я растерянно.
– Тебе, тебе, а то кому же! Да отцепись ты наконец! – и кондукторша сильно дернула меня за руку. Я отпустила провод и схватилась рукой за Эльзу. И – о чудо! – автобус, словно только и ждал этого сигнала, зашипел, затарахтел и тронулся. Тут только до меня дошло, что я держалась за провод, который был протянут от шофера к кондукторше и служил для шофера сигналом.
Я подняла голову и – о ужас! – увидела, что все пассажиры смотрят на меня. Некоторые – те, что были от меня далеко, – даже привставали с мест, вытягивали шеи, а то и протискивались сквозь толпу.
Не помню, как я проехала оставшийся путь. Щеки мои горели, а мысли путались.
«Теперь эта кондукторша всегда будет узнавать меня, – думала я. – Теперь я вообще не смогу ездить в автобусах. Да и не только кондукторша. Все пассажиры. Уж они-то меня запомнят, недаром так разглядывали. А ведь у всех пассажиров есть дети. Кто-нибудь из них наверняка учится в нашей школе. Выходит, я и в школу не смогу ходить».
Едва дождавшись остановки, я выпрыгнула из автобуса, Эльза – за мной.
…В мрачном молчании дошла я до своего двора. Теперь, пожалуй, и во двор не выйдешь. Эльза, конечно, тоже не удержится – расскажет. И я с болью окинула взглядом двор, прощаясь с ним навсегда.
Это был большой двор, к которому примыкало три коммунальных плотно заселенных дома. Его сухая растрескавшаяся земля была в середине лета похожа на географическую карту: те же неровные произвольные зигзаги, словно проведенные шаловливым карандашом ребенка или, наоборот, дрожащей рукой старика. Центр двора был пуст, солнечен и гол, как пустыня. И только у водокачки оазисом темно поблескивала лужица воды.
В глубине двора стояли сараи, а за ними – аккуратно сложенные штабеля дров. Дрова сияли березовой корой и свежими срезами, и то ли от опрятности этих дров, то ли от нежного сияния опилок казалось, что это самое чистое место на земле.
А в другом углу двора под старым тополем неуклюже громоздилась помойка, заваленная картофельной шелухой, ржавыми консервными банками, бутылочными осколками…
Я любила этот двор – с его водокачкой, с лужами мыльной пены, с сараями, с потрескавшейся землей, с помойкой, где мы находили цветные стеклышки. Я совсем не хотела с ним расставаться – ни сегодня, ни завтра, ни потом. Была бы моя воля, я прожила бы здесь всю жизнь.
– Да брось ты! – вдруг сказала Эльза
– Ты о чем? – прикинулась я.
Эльза взглянула на меня внимательно и ничего не сказала. Она была старше меня на три года, мечтала стать учительницей и к нам, ребятне, относилась снисходительно, как старшая к младшим.
И все-таки мой родной двор успокоил меня. Глядя на такие знакомые тополя, которые мы сажали всей семьей, и на скамейку под ними, и на водокачку, я сладко подумала, что все еще, может быть, уладится, не знаю как, но уладится.
Однако не успела я так подумать, как из подъезда выскочила моя бабушка и накинулась на меня:
– Явилась! Соизволила! Или теперь такая мода – не спрашиваться, не отпрашиваться? Пусть родители нервничают, пусть разыскивают, хоть с милицией, хоть с собаками!
Я посмотрела на Эльзу, ожидая поддержки. Но Эльза, моя любимая Эльза, всегда стоявшая за меня горой, на этот раз почему-то, вместо того чтобы поддержать меня, бочком, бочком стала отодвигаться в сторону и – нырнула в подъезд. Я была ошарашена. Я никак не ожидала от нее такого предательства. С тупым недоумением смотрела я на бабушку, и слова ее не доходили до меня. Наконец бабушка успокоилась и, сунув мне в руки какой-то сверток – там оказался хлеб с маслом и килькой, – сказала примирительно:
– Ну ладно, поешь, и пойдем картошку окучивать. Для этого тебя и ждали.
…И пока мы шли на наш участок, я все думала о предательстве Эльзы и о том, как это странно, что день, начавшийся так празднично, вдруг ни с того ни с сего стал прямо-таки сыпать на меня неприятности, как горох из разорванного мешка. Я думала, с чего же это началось, какую оплошность я совершила, и пыталась по цепочке перебрать все подробности этого дня.
И я уже с опаской переходила дорогу: что из того, что она пуста и даже заросла травой – все равно того и гляди угодишь под машину. Хоть машины здесь и не ездят, но одна возьмет да выкатится из-за угла ради такого случая. Если уж пошли неудачи, всего можно ожидать.
Передо мной вышагивала бабушка с граблями на плече. И я предусмотрительно отошла в сторону, сообразив, что бабушка может споткнуться, и тогда грабли ударят меня по голове.
Даже ясное небо внушало опасения – ведь с неба может посыпаться град.
И представьте себе, действительно, небо в один момент покрылось тучами, воздух потемнел, неизвестно откуда взялся ветер, на дороге завихрились воронки пыли. Не успели мы оглянуться, как нам в лицо полетели мелкие камешки. Но даже если бы ветер швырнул в меня дымоходной трубой, я бы и то не удивилась.
– Придется возвращаться, – сказала бабушка. – И кто бы мог подумать? Такой денек был.
И бабушка почти бегом поспешила обратно.
А я, глядя, как воронками взвивается пыль, как ветер то сталкивает, то, наоборот, расшвыривает в стороны листья, обрывки бумаги, скомканные коробки из-под папирос, представила вдруг, что точно так же другой, невидимый ветер с разных концов света пригоняет к одному человеку всевозможные мелкие частицы, частицы удачи, и они цепляются друг за друга крохотными крючочками, соединяются, притягиваются, как железки к магниту, образуя прекрасную, но хрупкую башню, башню удачи.