Зелменяне
Шрифт:
— Нет еще.
— Но молодой человек, видишь ли, не должен отделяться от общества, так и в Писании сказано. Вот ты и становишься большевиком, ходишь с флагом, говоришь себе там, что требуется… а при случае можно сделать нашему брату одолжение — тогда уже совсем хорошо, тебя тогда признают и среди своих. Ты, слава Богу, человек грамотный, ты пишешь, ты объясняешь, и почему бы не указать им, что они ошибаются, а?
Дядя Юда перевел дух.
— Знаешь, я иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет Бога на свете — есть электричество. Ну как
— Нет еще.
— Так будь добр, скажи, — вошел уже в раж дядя Юда, — ты же человек ученый, дай мне понять: в чем тут закавыка? Неужели они не видят и не слышат? Объясни: как это пожилые, седобородые евреи открыто, при всех, оскверняют субботу? В чем тут дело? Что они себе думают?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным?
Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей — уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон — тоже ничего? Знаешь, Цалел, иногда подумаешь — так тебя и обожжет, хоть беги в синагогу, садись за печь, и дело с концом! Цалел, ты спишь?
— Да, уже немного сплю.
Дядя остался сидеть сгорбленный на кровати. Несколько капель лунного света обрызгало одно стеклышко его очков и кусочек впалой щеки. Он поднялся, постоял некоторое время спиной к Цалке, о чем-то думая, потом повернул к нему голову:
— Может быть, поиграть немного на скрипке? Давно уже не держал ее в руках.
— Как хочешь.
И, стоя о темноте над Цалкиной кроватью, он играл так, как будто собирался вытянуть из него душу не с помощью веревки, а сладостным древним плачем. В комнате повеяло кладбищенским пением. Меланхолия дяди Юды расцвела, как липкая водоросль в болоте. Его напевы дрожали и задыхались, моргали, как ослепшие глаза, которые порываются увидеть свет.
Было темно.
Потом он играл про курицу. Это были уже совсем другие жалобы — слезы о далеком, равнодушном движении планет, которых ничто не трогает.
Радио
В сентябре в наших краях лето перестает дышать. Тихо, мило, но похоже на то, что оно лишилось легких. Не потому ли в наших краях человек в сентябре — немного степеннее? Установлено, что суровые люди, которые у нас встречаются чаще, чем где-либо, то есть люди, далекие от сентиментов, в сентябре, прощаясь, протягивают иногда руку и даже улыбаются при этом.
Это здесь климат такой.
Пожилые люди тогда сидят больше дома, попивают чай из стаканов и размышляют.
В окнах серо.
Сентябрь месяц. Что-то слишком долго во дворе тихо. Должно быть, скоро опять что-нибудь стрясется. И откуда, вы думаете, грозит опасность? Как раз с неожиданной стороны —
Как известно, Фалк дяди Ичи к полгоду накричал себе пупок, ему к животу прикладывали медные пятаки, покуда пупок кое-как не водворился на место.
Ясно, что такое начало не предвещало ничего хорошего.
Как-то недавно он принялся таскать в дом пивные бутылки с отбитыми горлышками. Бутылки эти он наполнял какой-то голубой водичкой и вымачивал в ней кусочки меди.
Целыми днями он просиживал там, у дяди Юды, в низкой комнатке, среди бутылок, резины, проволоки, железа, и что-то все обдумывал. Он вытирал нос и поглядывал в книжку. И когда его уму открылась наконец тайна радиоволн, он пошел к Бере с планом, как радиофицировать реб-зелменовский двор.
Он предложил смелый план: повесить антенны на воздушных шарах высоко в небе, чтобы поймать самые чистые волны. Электрические батареи он уже смастерит сам в своих пивных бутылках, а заземление — для защиты от молнии — сделает на чистой меди, и вообще его радио будет отличаться чистотой звука, а слушать можно будет весь мир.
Бера сидел за большим арбузом, рвал ножом его холодную мякоть и внимательно слушал. Потом он сказал:
— Радио провести надо, но без воздушных шаров.
— А рабочее изобретательство для тебя ничто? — не удержался Фалк.
— Сделай раньше простое радио, — сказал Бера, — потом видно будет.
— Но ведь так будет стоить дешевле. Выходит, рационализация для тебя ничто?
— Сделай раньше дело, потом видно будет, дурень, — проснулась в Бере его старая неприязнь к суетливому брату.
Фалк вышел от Беры сияющий. Раз уж Бера одобрил дело, он теперь все волны запряжет в свои антенны и наполнит дома концертами, скрипками, голосами — до самых краев. Но не хватает денег. Фалк тут же, на месте, идя по двору, составил список и обложил налогом все прогрессивные элементы двора. Он сразу пошел по зелменовским домам агитировать за радио.
Поднялся страшный переполох, и это понятно: при электричестве сэкономишь хотя бы керосин, а тут какое-то пение, надрыванье глоток, когда на душе вовсе не так уж весело! К тому же еще Фалк проглатывал слова, и вообще никто толком не понял, чего он хочет.
Тетя Гита сначала поняла так: будто Фалк влезет на крышу, сядет там и будет петь, а они внизу, у себя в доме, должны будут его слушать и платить деньги.
— Легких заработков хочется ему, этому сорванцу!
Фалк кипятился, его мало трогало то, что дядя Зиша сидел, хлебал чай и время от времени поглядывал на него словно на паука. Фалк все твердил:
— Электричество — это база для индустрии, а радио — для умов.
Вот как он тогда всполошил двор, этот одержимый Фалк.
За несколько дней он собрал около двадцати пяти рублей и принялся за работу.
Полили первые жидкие и косые дожди; за их навесом в осенних огородах затухало умолкшее лето. Скучная зелень свекольной ботвы с лиловыми твердыми прожилками лежала, растоптанная, между грядками. Краски — грязно-желтая, грязно-оранжевая, грязно-бронзовая — валялись под ногами.