Зелменяне
Шрифт:
Тетя Гита этого никогда не забудет.
Утром пришли сорванцы, и снова стало буднично. Они отчаянно торопили с погребением.
— Хватит вам, бабы, причитать, — кричали они, — довольно!
Бера привез откуда-то черный ящик, и прежде чем женщины успели закутаться и влезть в валенки, мертвый дядя уже мчался в заоблачный мир. За ним пришлось бежать. Конечно, большого удовольствия от таких похорон уже не было.
На кладбище дело
— Ты нам дашь выплакаться или нет, разбойник?
— Хорошо, — ответил Бера, — но делайте это скорее!
И им дали выплакаться. Громче всех рыдал дядя Ича. Слезливым голосом он проговорил, обращаясь ко второму дяде, к дяде Юде:
— Что творится на свете, а?
Дядя Юда сердито посмотрел на него поверх очков и ответил:
— Так разве не лучше лежать в земле?
Это он имел в виду дядю Зишу и тетю Геею.
А дядя Зиша уже не стоял спокойно в стороне, не потягивал волоска из бороды и не улыбался: «Ну и дети же у людей!»
Зелменовы вернулись с похорон поздно. Наползал серый вечер. Реб-зелменовский двор был окутан тенью: без электрического света, без теплых печей, мрачный, как досада за только что погребенного дядю.
Напрасно, значит, дядю Зишу всю жизнь подозревали в том, что он притворяется больным, придумывает себе для пущей важности мнимые болезни. Теперь все увидели, что он был честным человеком, болел основательно и умер раньше времени, — во всяком случае, опередил одного старого человека в реб-зелменовском дворе.
У сарая стояло двое щуплых Зелмочков лицом к стене. Они мочились в снег. В этот серый вечер они тоже были грустны, бледны и озабоченны.
— Скажи, Мотеле, а когда мы умрем? — спросил Липа, который уже ходил в детский сад.
— Еще не скоро, — ответил Мотеле. — Мы еще должны раньше расписаться в загсе, потом пойти на войну, а потом нам надо будет еще поднять урожайность.
— Что нам нужно будет поднять?
— Поднять урожайность.
Они рассматривали рисунок на снегу.
— Послушай, — сказал Липа, — я уже совсем большой, у меня есть мозоль на ноге. Знаешь, что Тонька говорит?
— Что?
— Она говорит, что с пионера довольно, если у него мозоль на ноге, а у комсомольца должна быть мозоль на руке тоже. Но ее очень трудно заиметь.
— Когда ты станешь большим, ты кем лучше будешь — большевиком или коммунистом?
— Я буду большевиком пятого года, — ответил Мотеле, глядя сверху вниз.
— А я буду завом!
— Иди ты… — возмутился Мотеле такой несознательностью. — С таким парнем, как ты, мне вообще
Зелменовское разное
Самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши:
Дядя Юда пошел в сарай за доской и нашел торчащий за стропилами обрывок почтовой открытки. С одной стороны на ней была московская черная печать, с другой стороны — что-то написано по-древнееврейски. Он вошел в дом и принялся читать.
Почерк был мелкий, раввинский. Пасмурный дядя Юда так и остался стоять лицом к печке, с открыткой в руке.
«Так, выходит, это правда, Зишка не соврал?»
Потом узнали, что дядю Юду история с открыткой сильно мучила и он даже пошел к дяде Зише на могилу просить прощения. Казалось бы, что здесь такого? — но дядя Юда после этого переживания спал с лица. И может быть, это также послужило одной из причин его бегства. Однажды, среди ночи, дядя Юда исчез со двора, можно сказать — удрал, и в течение долгого времени вообще не знали, куда он девался.
Впрочем, полагают, что он ушел со двора совсем по другой причине. После смерти дяди Зиши он ходил злой и ни с кем не говорил ни слова. Когда у дяди Юды плохое настроение, он так и лезет на рожон. В один прекрасный день он, нахмуренный, зашел к Бере и встал у дверей:
— Здравствуй!
— Здравствуй, здравствуй! — ответил Бера.
— Я пришел спросить, как поживает твой Зелмеле.
Бера ответил спокойно:
— Вы ошибаетесь, у меня нет никаких Зелмелов.
Дядя Юда вобрал кончик бородки в рот и умолк. Минутой позже он опять спросил:
— Так как же его зовут, твоего дорогого сына?
— Моего дорогого сына зовут Маратом.
Больше они не разговаривали.
Как рассказывала потом Хаеле, дядя Юда простоял тогда у дверей, может быть, с полчаса, если не больше. Он вышел молча, осторожно опустил щеколду, как если бы в доме лежал больной, спустился к себе вниз, и больше его не видели.
Пошел трамвай.
Это было любопытно. Он вышел откуда-то у вокзала и побежал по улицам. Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.
Зелменовы услышали у самого двора какой-то звон. Первым, конечно, выбежал дядя Ича, который был жаден до новостей. Домой он вернулся уже поздно вечером, и, так как ему было стыдно, он оправдывался перед тетей Малкеле, будто был у товарища.