Землепроходцы
Шрифт:
— Взять! — властно приказал пятидесятник, и тотчас же окружившие Сорокоумова казаки сорвали с бывшего начальника саблю и отняли пистоли.
— Слушай дальше, братья казаки! — остановил Соколов возню возле Сорокоумова. — По указу великого государя сибирский губернатор князь Матвей Петрович Гагарин приказал мне с командой строить в Охотске суда и, проведав Ламское море, путь морской в Камчатку открыть. Кто из вас охоту к сему делу проявит, тех ждут награды и чины. Остальным велю отбыть к воеводе в Якутск не мешкая, чтоб нести службу, какую воевода укажет. У меня все,
— Крепко-то крепко, атаман, да ламуты неспокойны, — выступил вперед коренастый казачий десятник. — Сидим как в осаде.
Соколов помрачнел. Он приказал отменить празднование прибытия, отправил дозор на близлежащую от острога сопку в созвал в приказную избу на совет казачьих старшин.
Казаки разошлись с совета за полночь. Соколов, пошатываясь от усталости, уже собирался задуть плошки, как вдруг взгляд его упал на светловолосую Семейкину голову, торчавшую из-за вороха тряпья с печки.
— А ты как сюда попал? — устало удивился Соколов.
— Я тут живу, — тихо отозвался Семейка.
— Как так живешь? Это изба приказчичья. Теперь моя, стало быть.
— А я куда же?
— А где ты раньше был?
— Да здесь же и был. Я толмачом у Сорокоумова служу. При нем и жил. В чулане да на печке.
— Толмачом?.. — протяжно переспросил Соколов и, уставив на Семейку темные карие глаза, вдруг оживился: — А ты как толмачить умеешь?
— По-разному. По-ламутски хорошо, а по-корякски и якутски хуже.
— Ишь ты! — одобрительно подмигнул Соколов, — Знай наших! Я, брат, тоже немало инородческих говоров знаю, а вот ламутский для меня — темный лес. Где ж ты это научился?
Семейка вначале хотел соврать. Кто его знает, что скажет Соколов, узнав, что он больше года делил тюремный сырой сруб с непокорным инородческим князцом. Но строгое и вместе с тем открытое лицо Соколова понравилось ему, и он сбивчиво стал рассказывать правду.
— Постой, постой! — вдруг остановил его Соколов. — Да ты чей будешь-то?
— Ярыгин я. Дмитрия Ярыгина сын.
— Дмитрия Ярыгина! Вот так оказия! Да мы ж с твоим батькой вместе пуд соли съели. И голодали, и холодали, и от стрел инородческих под одним пнем хоронились. Ну, брат, тогда лежи. Со мной пока жить будешь. А там погляжу, как тебя в Якутск из этой пустыни отправить.
— Дядя Кузьма! — взмолился Семейка. — Не отсылайте меня в Якутск. Что я там делать буду? Оставьте меня при себе толмачом. Я вам сгожусь. Надумали мы с Мятой на Камчатку плыть, как судно построят.
— Это какой Мята? — насторожился Соколов. — Что-то имя знакомое.
У Семейки захолонуло сердце. Неужели губернатор велел Соколову сыскать бунтовщика Мяту и отправить к воеводе на расправу? И зачем он только упомянул про Мяту?
— Мята хороший! — отчаянным шепотом выдавил он. — Зря вы про него!
— То есть как это зря? Совсем не зря. Ясно, что он казак толковый, если, государеву пользу блюдя, написал новому
— Это вы вон как Мяту знаете, — перевел дух Семейка.
— А как я его еще должен знать? Раньше мы с ним знакомства не водили. А ежели он на Камчатку со мной пойдет, мы и познакомимся поближе.
— А я его лучше всех знаю! — выпалил Семейка с такой гордостью, словно Мята был именитее самого царя. И стал рассказывать о своих приключениях в тайге.
Соколов, несмотря на то, что ему с трудом удавалось разлепить набрякшие усталостью веки, внимательно слушал. Про встречу с Шолгуном он даже попросил повторить в подробностях. И когда Семейка закончил, Соколов смотрел на него уже с новым интересом.
— А ты, брат, я гляжу, и впрямь можешь мне здорово сгодиться. Беру тебя, хлопчик, толмачом на полное содержание. Мяту завтра приведи ко мне. А теперь спать. Не то я с ног свалюсь.
— Дядя Кузьма… — начал было Семейка, собираясь поблагодарить Соколова, но тот властным жестом остановил его и снова приказал спать.
Семейка в самом деле уснул быстро, с улыбкой на лице. Сквозь сон он вначале слышал, как перекликались часовые на сторожевых башенках, потом их голоса как-то сразу расплылись и исчезли.
Кроме Семейки с Мятой, никто из крепостных казаков не решился перейти под команду Соколова. Одних страшила грозная приписка к наказной памяти, сулившая смертную казнь за неудачу плавания, другие боялись моря, а большинство настолько истосковалось по семьям, оставленным в Якутске, что никакие чины и награды не могли их удержать. Соколов не стал никого неволить.
Он знал сам, сколь нерадостна долгая жизнь в окруженных дикой тайгой острожках за сотни и тысячи верст от дому. Он сам испытал полной мерой всю глубину тревоги за оставленную в далеком Якутске семью. Проходят годы, темнеет и кособочится изба, в которой остались жена и малые ребятишки. Денежное и хлебное государево жалованье кормильца все скудеет и скудеет, потому что воевода за неимением вестей от сгинувшего в дальних краях казака уже и сам не знает, несет ли еще казак службу государю, не сложил ли он уже голову в снегах. И может, он зря держит семью казака на содержании. Случается нередко так, что, когда казак возвращается домой, малые дети его, достигнув лет восьми — десяти, ходят по миру, прося подаяния, чтобы прокормить и себя, и мать.
Соколов поспешил выпроводить сорокоумовских казаков из острога не только потому, что те сами поскорей рвались домой, но более всего по той причине, что хмельная, обленившаяся сорокоумовская команда могла заразить разгулом и его людей.
Через три дня корабельный плотник Кирилл Плоских с ватагой лесорубов отбыл под усиленной казачьей охраной на заготовку леса вверх по Охоте. Лесу требовалось много — не только на судно, но и на постройки под жилье, под амбары и склады. С лесорубами Соколов отправил Семейку, наказав в случае угрозы со стороны ламутов войти в переговоры с ними, добиться свидания с Шолгуном и, рассказав о переменах в крепости, предотвратить нападение на острог.