Земля, до восстребования Том 2
Шрифт:
Когда–то старший брат рассказывал про узника Шлиссельбурга, польского повстанца. Он просидел там в Светличной башне, забытый богом и людьми, без малого пятьдесят лет и потерял счет годам, а не только месяцам и дням. Ну, а если Чинкванто Чинкве еще помнит, какой сейчас год после рождества Христова, — разве это свидетельствует о том, что он человек, а не ходячий труп под номером, тень прошлого? День за днем в глухой нежити…
Капеллан Аньелло рассказывал, что каторжники Санто–Стефано до 1895 года волочили на ноге ядро, весившее, не считая цепи, пять килограммов. С каждым годом
«Он хоть видел, что срок уменьшается, — подумал Этьен о своем далеком предшественнике, который, может, сидел в этой камере. — Да, цепь становилась легче. Но и сил с каждым годом оставалось меньше! Силы уходили быстрее, чем укорачивалась цепь, так что облегчения каторжное правило не приносило…»
На каком звене замкнется его жизнь, какое звено в цепи его несчастий и бед станет могильным?
Почему его сослали именно сюда, на этот «остров дьявола»? Никто из фашистских главарей никогда не был на Санто–Стефано. Это место известно им только потому, что считается самым тяжелым для жизни.
Рассудком он понимал, что безразличие — паралич души, смерть заживо, и если примириться с равнодушием, бездействием мысли и чувств, настанет такой момент, когда они атрофируются вовсе. И если вдруг придет свобода, он встретит ее погасшим взглядом, высохшей до дна душой, растраченной без остатка надеждой, склерозом памяти, амортизацией сердца, забвением любви…
Прежде юмор помогал ему переносить страдания и невзгоды.
Неужто лишился чувства юмора? Утратил склонность к иронии?
Он стал мрачен, его психика не подчинялась самоконтролю.
У него испортилось настроение, когда он заметил, как сильно обветшала его тюремная одежда, особенно куртка — на воротнике, на обшлагах, возле петель, на локтях. Потом куртку заменили новой, но пришло ощущение, что он стареет еще быстрее каторжного одеяния.
Когда–то у него, как у большинства людей, существовало еще и «галантерейное» отношение к своему собственному телу. Он помнил, что ботинки носил 42–го размера, воротнички рубах 41–го, костюм — размер 52 (3–й рост), галоши — номер 11, перчатки — девять с половиной, и так далее. Но все это давным–давно не играет никакой роли.
Важен только вес собственного тела, а вес идет на убыль.
Сам он идет на убыль, жизнь становится короче, а воспоминания при этом делаются все длиннее. Он шагает, шагает по своей камере, как бы пытаясь шагами измерить воспоминания, и все новые подробности подбирает за собой память. Казалось бы, годы тюрьмы, каторги должны были заслонить дни следствия, суд, пребывание в «Реджина чели», но первые месяцы по–прежнему не тускнеют в памяти, они — как переход в загробную жизнь.
Все вокруг так безнадежно, удручающе. Как набраться мужества и прожить еще один день?
Пришел день отчаяния, когда Чинкванто Чинкве отказался выйти на прогулку.
С Восточного фронта продолжали поступать невеселые новости, в фронтовых сводках мелькали названия городов в предгорьях Кавказа, в Поволжье, и каждый сданный гитлеровцам город увеличивал срок его бессрочной
103
В то утро он лежал в тупом отчаянии. Но тут произошло событие, которое потрясло всю тюрьму и привело узника Чинкванто Чинкве в состояние крайнего возбуждения.
Топали сапожищами стражники, звал кого–то на помощь дежурный надзиратель, кто–то кого–то послал за врачом, затем послышался голос самого капо диретторе.
В первом этаже, под камерой Лючетти, нашли мертвым заключенного номер 42, иначе говоря — Куаранта Дуэ. Родом он из Триеста, по национальности не то македонец, не то хорват, не то цыган, а присужден к бессрочной каторге за убийство. Переправлял контрабандой через границу краденых лошадей, пограничники пытались его задержать, и в перестрелке он застрелил троих.
Подошли минуты утренней уборки. Каждый выливал свою парашу в зловонную бочку, которую проносили по коридору.
Дежурные каторжники дошли до камеры, где сидел Куаранта Дуэ, открыли со стуком первую дверь. Он не откликнулся. Открыли дверь–решетку и крикнули:
— Эй, Куаранта Дуэ! Парашу!
Каторжники держали бочку за длинные ручки. Ну что он там замешкался? Раздраженный надзиратель вошел в камеру. Куаранта Дуэ лежит. Подошел к койке — тот мертв. Надзиратель снял шапку, вышел, запер дверь камеры и побежал к начальству. Пришли капо гвардиа, капеллан, тюремный врач.
— А на вид был такой здоровый парень этот самый Куаранта Дуэ, удивлялся врач.
Куаранта Дуэ лежал на боку, отвернувшись к стене. Врач приблизился к койке, положил руку на лоб — холодный. Но фельдшер, прибежавший вслед за врачом, отбросил одеяло…
Чучело!!!
Туловище сооружено из одежды и всякого тряпья. Голова искусно вылеплена из хлебного мякиша, наклеен парик, а лицо раскрашено.
В тюрьме и на всем острове подняли тревогу. Обыски, облавы. Прочесывали кустарник, заглядывали в расщелины скал — Куаранта Дуэ как в воду канул. Неужели уплыл? Погода сегодня не благоприятствовала пловцу, море неспокойное.
Куаранта Дуэ каким–то фантастическим образом убежал из тюрьмы, добрался до сарайчика, где подрядчик Верде держит лодку, бросил там свою одежду, сбил замок с цепи, но лодкой не воспользовался. Следы беглеца уводили из сарайчика на верхнее плато, на огороды, оттуда снова вели вниз, к берегу, и там пропадали.
Никто не помнил, чтобы из дьявольской дыры Санто–Стефано кто–нибудь убежал. Пощечина самому министру юстиции, в ведении которого находятся все тюрьмы! Возникает вопрос — на своем ли месте министр?
С Вентотене прибыл со своими стражниками начальник охраны Суппа. Из Неаполя прислали опытных сыщиков и проводников с собаками.
Ищейкам не уступал надзиратель Кактус. Он прямо с ног сбился, стараясь заслужить одобрение начальства, он весь день бегал, высунув язык, как бешеный пес, сорвавшийся с цепи. Говорили, в его послужном списке есть черное пятно — из той тюрьмы, где Кактус прежде был цербером, сбежали два заключенных, оставив ему на память о себе нервное расстройство и бессонницу. Говорили, он и на Санто–Стефано перевелся только потому, что здесь сама возможность побегов исключена.