Земля и люди. Очерки.

Коллектив авторов

Ранило Ивана Зотеича под первой линией колючей проволочной путанки. Грозного туманного Кронштадта так и не довелось повидать. Зато видал революционный Петроград. Зато видал Ленина. И если вдолге ли, вкоротке ли придется задохнуться в этой чертовой пневмонии…

Он минуту-две лежит в забытьи. Даже думать, вспоминать, когда болен, составляет тяжелый труд. Между этим воспоминанием о давнем и самом заветном и сегодняшней картиной полей и перелесков, которые сек дождь со снегом, словно ничего и не было.

В двадцатых годах партия послала его в деревню. Там тогда глухо и скрыто кипели страсти, назревали большие перемены. Деревня была как огромный котел, накопивший

под большим давлением большую силу…

Подумать только, что с тех пор прошло полвека. Теперь в Топориках не найдется и трех человек, которые знали бы, помнили бы, что Иван Зотеич не коренной местный человек. И еще меньше знают о том, что он служил в охране Кремля при Ленине и участвовал в подавлении кронштадтского мятежа. Зато все помнят, что он два десятка лет проработал тут председателем колхоза, а позднее — управляющим отделением. Бывал и полеводом — стало быть, не обучаясь ни на каких курсах, ни в каких школах, накопил достаточно опыта в сельском хозяйстве, чтобы сделаться вроде агронома в колхозе.

Большинство людей в селе вполне уважали Ивана Зотеича за его двадцать лет работы председателем. Но имелись и такие, которые при встрече все еще поглядывали недружелюбно. Из тех, кому он в свое время не давал спуску. Без этого не проживешь…

Ночью, лежа со своей пневмонией, Иван Зотеич развлекался тем, что отыскивал в пережитом то, что вспоминать приятнее. Хорошо думать о людях, о друзьях, с кем складно, союзно поработалось. Перед войной у него появилась своя страстишка — разводить добрых коней. Их конеферма славилась по всему Предуралью. Какие кони бывали в колхозе, боже мой, какие кони! А потом эту его гордость, его страсть пришлось отдать воюющей армии. Еще и сейчас его пронзает боль, как вспомнишь тот день, когда на лугу за селом они из рук в руки передавали поводья военным.

Игорь Алексеевич Рыжиков, старший зоотехник, — человек с чудачествами.

А село, любое село — не такое место, где странности характера могут долго оставаться не замеченными людьми. Заметили и в Топориках с первых дней его работы в совхозе, что он человек медлительный в решениях. И уж кто-то укорил его однажды:

— Не рабатывали вы, Игорь Алексеевич, в отсталых колхозах, где приходилось из дерьма свистульки лепить.

В этом была только половина правды. В отсталых колхозах Рыжикову действительно не приходилось работать, как-то все больше его мотало по совхозам в разных областях страны. Но в крутых переплетах случалось бывать и ему.

Перед самой войной, сразу после техникума, из родных подмосковных мест его послали в большой совхоз на Среднем Урале. Известное дело — работа начинающего специалиста: делай — что скажут, иди — куда пошлют. Когда ехал с направлением на новое место, думалось сделать что-то большое, полезное, умное. А там работали люди и до него, дело крутилось, как тяжелый маховик машины, и ни замедлить, ни ускорить движение маховика было не в его силах.

Годы были крутые, нелегкие. На первых порах ему поручили составить кормовой баланс, с тем чтобы выкроилось тонн двести кормов для сдачи-продажи. А наличность кормов он уже достаточно знал. Не было у них лишних — ни горсти, ни вязанки.

Зимой начались дела непонятные: арестовали в совхозе сразу троих специалистов. И Рыжикову вообразилось, что того же не миновать и ему. Может быть, за то, что осенью противился сдаче кормовых «излишков», которых совхоз не имел. Или за то, что весной начнется падеж… Может, именно с того случая появилась в нем некая

уклончивость, стремление оттянуть ответственное решение. Почувствовал себя, во всяком случае, как на глубокой и темной воде со слабоватым умением плавать.

Тоже странность: Игорь Алексеевич самозабвенно любит огонь. Шоферы заметили: если ночью он возвращается откуда-нибудь в своем «газике» и заметит близ дороги костер — пастухи ли, линейные ли рабочие коротают возле него ночь, — обязательно остановится, подсядет к огоньку. Готов сидеть хоть до утра, переговариваясь с незнакомыми людьми, со странной, блаженной улыбкой глядя в огонь. А шоферу же разве не хочется поскорее попасть ко двору?

Прошлым летом в совхозе был большой переполох: делили жилье в двух новых домах по шестнадцать квартир в каждом. От предложенной ему квартиры Игорь Алексеевич, к общему удивлению, отказался.

— В этих новых домах живого огня не увидишь, — пояснил он в директорском кабинете. — Разве только синий венчик над газом. Мне больше нравится там, где печка.

А жил он в арендованном домике сельского типа, на три окна. В таком, из каких еще недавно состояли все Топорики. Знали, что Игорь Алексеевич по утрам встает рано, в шестом часу, сам топит печь.

— И еще мне не нравится, — добавил Игорь Алексеевич, — что в этих новых квартирах туалет устроен прямо тут же. Неприятно, что за тонкой стенкой жилых комнат — отхожее место. Одно из удовольствий жизни — утром по морозцу пробежаться через весь двор в тесовую будочку.

— Странный вы человек, — пожал плечами директор совхоза, хотя понимал, что это последнее — чистое балагурство.

Странным человеком называли Игоря Алексеевича еще и за то, что не мог видеть, когда при нем прикалывали животное, что-нибудь себе повредившее. В хозяйстве это случается. Какая-нибудь нетель на выпасе накалывалась на сук. Ее приводили на подворье фермы, осматривали, приходили к тому, что чем скорее ее приколоть, тем лучше. Все равно она не жилец на свете.

Повар с кормовой кухни, ловчее всех умеющий это делать, выходил на двор с большим ножом, заранее сделав свирепое лицо. Всех забавляло то, как старший зоотехник бегом ударится бежать прочь, чтобы не видеть крови.

В военные годы по долгу службы Игорь Алексеевич оказался в Восточной Пруссии, где только что отгремели большие бои. Скот с покинутых господских дворов и хуторов неприкаянно бродил по полям, на которых снег лежал по-прибалтийски тонким и задымленным покровом, как казенное сиротское одеяло. Коровы ночью приходили к солдатским кострам, трубно ревели, просили подоить, призреть.

Рыжикову пришлось почти год работать в одном литовском хозяйстве, куда был собран беспризорный скот.

— Вот было время, — рассказывал он позднее, вернувшись в свои российские места. Но рассказывал весело, почти восторженно, — Ни сна тебе, ни отдыха…

Неделями мотался по окрестностям, разыскивая, добывая на такое стадо корма, которых никто ему с осени здесь не заготовил.

Но видно было в этом что-то такое, что придавало ему силы и неутомимость. Стояли у него по коровникам, по временным загонам крупные осанистые животные, одномастные остфризы, словно человеческими руками наряженные в одинаковую черно-пеструю одежку. Делал Игорь Алексеевич то, чего с него никто не требовал: добивался, чтобы дойные давали молоко в свою полную продуктивность. Хотя случалось набегаться, пока кто-нибудь укажет ему, куда он должен сдавать то молоко и масло. Любил возиться с нарождающимися телятами. Всегда любил все малое, слабое, еще не окрепшее, еще нуждающееся в помощи.