Земля и люди
Шрифт:
Где-то за Москвой был и город Бухара – о нем и о его базаре рассказывал осевший в Рясне после тюрем и лагерей Илдаш, узкоглазый, но не тонкий и улыбчивый, как китайцы, а круглый, с плотоядными уголками губ, с неспешной крадущейся походкой убийцы. И еще где-то там была Сибирь, из которой нет возврата, куда ссылали по приговору деревенского «мира» конокрадов и поджигателей, а потом, после Погромной ночи, справных хозяев, кого не убили сразу, тех, которые не сумели откупиться в сельсовете и не верили, что у них отберут землю, коров, коней, избы и одежду получше и под конвоем погонят в Мстиславль, а потом в Оршу, потому что там железная дорога, а по ней в товарняках в эту самую безвозвратную Сибирь*.
* Безвозвратную, потому что из нее никто не возвращался живым; это декабристы, те, которые хотели в декабре убить самого царя, вернулись, им разрешил царь, простив их по давности лет и по отходчивости доброго царского сердца, а еще потому, что жены у них были французского происхождения
Вернулся только зубовский плотник, по прозвищу Младший Брат, тот самый, которого любила Стефка Ханевская, к ней он и вернулся, сбежал, но, во-первых, не надолго – дня на три-четыре, во-вторых, он и не был справным хозяином, а в-третьих, его возвращение – это исключение, нужное только для того, чтобы подтвердить общее правило, и поэтому, несмотря ни на возвращение декабристов, ни на побег Младшего Брата, Сибирь как была, так и осталась безвозвратной, то есть это такое место, откуда нет возврата, если тебя туда сошлют, отвезут, отобрав перед этим все, что у тебя есть, даже полушубок, как у отца поэта Твардовского*, за что поэт и застрелил потом Сталина из браунинга, который ему как-то подарил земляк, рядовой солдат, такой же «смоленский рожок», как и сам Твардовский.
Москва сама по себе, как и Рясна, занимает срединное положение. На запад от нее раскинулись разные города, чаще людные, на восток – теснятся страны и местности, тоже часто населенные разными людьми. Особенно хорошо заметно срединное положение Москвы на глобусе – круглой модели Земли, которая имеет ряд преимуществ перед плоским, искаженным изображением на карте.
XXXVIII. Отступление о сыне бабки Клеменчихи
На глобусе Москва расположена не только в самом центре, но и как бы повыше всего, что лежит справа и слева. Она как бы гнездится на макушке округлого холма земного шара, напоминая тем самым хутор. А на другой стороне этого шара (если заглянуть на обратную сторону глобуса) находится Америка с городами НьюЙорк и Лос-Анджелес*.
* Нью-Йорк – в Америке самый главный город, потому как в него и привозили каторжников, воров и продажных женщин, которые потом и обосновались в Америке, после чего она и стала Америкой, а до этого числилась Индией. В Лос-Анджелесе поселился сын бабки Клеменчихи. Во вторую войну с немцами немцы забирали всех, кому исполнилось шестнадцать лет, на работу в Германию. Сгоняли на базарную площадь в Рясне, если кто не хотел идти, били прикладами винтовок. А потом гнали дальше, в Оршу, и в товарняках везли в Германию. Если кто бежал – стреляли и убивали насмерть, и даже не было кому похоронить. А уже в Германии заставляли работать: поднимать что-нибудь тяжелое, копать землю, что-нибудь таскать, носить.
У немцев так было задумано: часть людей убить, чтобы самим жить на той земле, которую занимали эти люди, а часть заставить работать, чтобы не работать самим, а только присматривать с оружием в руках за теми, кто работает (оружие – винтовки, автоматы, пистолеты – было нужно для того, чтобы убить тех, кто откажется работать).
Сыну Клеменчихи тогда только-только минуло четырнадцать лет, а на вид ему давали все семнадцать, потому что он удался и ростом и силой (еще и умом, и послушанием, и сообразительностью, а почему бы ему не удаться, она нажила его в молодые еще годы от непьющего, толкового, крепкого мужика, года три кормила грудью, Бог давал молока, и потом берегла ему самый лучший кусок, и любила, и ласкала, и меру знала, строга была и справедлива, когда надо: вот он и удался, хотя все это, и ум, и послушание, с первого взгляда не бросается в глаза), а рост легко заметить, вот немцы и забрали его, бабка Клеменчиха шла следом и доказывала, что сыну всего только четырнадцать, а ведь брали шестнадцатилетних, Клеменчиха совала немцу бумажку, свидетельство о рождении, но немец не стал смотреть бумажку, он даже не умел разобрать написанное русскими буквами.
А словам Клеменчихи то ли не верил, то ли в отличие от других немцев, славившихся точным выполнением всякого предписания, он подходил к своему делу не по предписанию, а по здравому смыслу: ведь немцам было нужно не то, чтобы сыну бабки Клеменчихи исполнилос шестнадцать лет, а то, чтобы он мог поднимать что-нибудь тяжелое, копать землю, что-нибудь таскать, носить – а сын бабки Клеменчихи все это уже мог.
Из Германии он потом и попал в Америку, стал инженером, фамилию Клеменков ему переиначили на Клеменсон (американцам, в большинстве своем не знающим русского языка, трудно выговаривать Клеменков), и писал бабке Клеменчихе письма, и, уже не помня хорошо свою фамилию, подписывал их «Клеменсон», и бабка долго сомневалась, он ли это, пока сын не прислал ей посылками крышу – хибара бабки Клеменчихи могла простоять сто лет, потому что после войны почти вся была обшита листовым железом от каких-то машин, бабка первая догадалась, как приспособить эти куски железа с заклепками, оставшиеся после немцев, но крыша текла, перекрыть ее было нечем, и вот когда сын прислал ей рулоны с кровельным материалом, ленту
XXXIX. Примечательные постройки Рясны
Таким образом, Рясна, как я ее помню и знаю, находилась недалеко от Вуевского Хутора, на дороге, уходящей на запад и восток, по этой дороге можно идти в любую сторону, куда хочешь. В центре Рясны располагались Абшара и базарная площадь. Дорога протискивалась между ними. На восток она шла по улице, которая называлась Выгон. А на запад спускалась с крутого косогора и через речку Вербовку поднималась по Зареченской улице.
Улицы, продолжавшиеся проезжими дорогами, обычно назывались по направлению пути, как потом и вокзалы, заставы и постоялые дворы. Поэтому Зареченскую следовало бы назвать Могилёвской, а Выгон – Мстиславльской. Но в те времена, когда названия появлялись и оседали в памяти, ряснянцы никуда не ездили, наоборот, по воскресным дням люди со всего света съезжались к ним. Купить поросенка или продать за деньги какой-нибудь свой товар. И поэтому Зареченская улица осталась Зареченской – она уходила за речку Вербовку. А Выгон – Выгоном, по этой улице выгоняли пастись коров.
Дорога, продолжавшая Выгон, шла полями, между погорков – небольших, покатых горушек, и не только давала направление на Мстиславль и Москву, но и соединяла Рясну с материковой частью Мстиславльско-Смоленской равнины.
Поэтому при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что Рясна помещена не на холме, а на холме-полуострове. Воды – дождей и талых снегов – омывали его с двух сторон, превращая в клин, выступающий на запад. С одной стороны этот полуостров охватывала огромная ложбина, Костярня, по ней весной неслись мутные потоки воды, оставляя, словно Нил, даритель жизни древних египтян, слой плодородного ила, и летом здесь росла густая, высотою в пояс, трава.
С другой стороны полуостров огибала речка Вербовка, а между ней и впадавшим в нее Безымянным Ручьем тоже был полуостров, поменьше размером, словно прилепившийся к большему. На нем стоял высокий помещичий дом со стрельчатыми окнами, закругленными кверху.
В настоящем описании будет уделено большое внимание примечательным постройкам – где бы эти постройки ни находились. Так издавна принято в топографических описаниях, и я не стану нарушать эти традиции и отступать от уже сложившигося правила. Самым примечательным строением Рясны была халупа Стефки Ханевской, в которой она жила, после того как сбежала с хуторов. Примечательно уже само слово «халупа». То, что строилось или приспосабливалось для жилья, в Рясне делилось на три разряда: дома – на фундаменте из кирпича и цементного раствора, хаты – иной раз не хуже, чем дома, но обычно поменьше и без фундамента, с земляной завалиной, заменявшей фундамент, и хибары – жилье, собранное из разного материала: одна стена из бревен, другая из досок, утепленных соломой, и обмазанных глиной, третья еще из чего-нибудь – и все это, конечно же, без фундамента.
Халуп в Рясне, за исключением халупы Стефки Ханевской, в общем то и не осталось.
Халупы плели из ивовых прутьев, обмазывали глиной, пола и потолка у них не было, крышу тоже обмазывали глиной. Халупы не строили – их лепили. Поэтому позднее выражение «слепить халупу» иногда употребляют иронически, как бы в переносном смысле. Подсобрав деньжонок, прикупив загодя стройматериал, подрядив по сезону подешевле плотников, раскошелившись на кровельное железо, выхлопотав место на Выгоне, где и поровнее, и соседи позажиточнее, какой-нибудь житель Рясны ставил дом, похаживал вокруг него и говорил соседям и просто подошедшим позавидовать: «Вот, слепил себе халупу», – пряча довольную улыбку, прикидываясь простачком, но, зная, что, «слепив» такую «халупу», в простаках он уже не числится.
К тем временам, к которым относится это описание, Рясна выжила из халуп. Слово «халупа» в Рясне употреблялось с оттенком пренебрежения, а напрасно. Слово это происходит из самых знатных языков – древнеиндийского и древнегреческого, и обозначает не только «плетеный шалаш», но и «укрытие», «кров» в возвышенном, можно сказать, поэтическом смысле, и даже «ограда», и «защита».
История Стефки Ханевской подтверждает эти высокие значения.
XL. Халупа Стефки в Рясне
Стефкина халупа стояла на самом неудобном склоне ряснянского холма-полуострова, обращенного к Костярне. Склон был таким крутым, что на нем невозможно поставить ни дом, ни хату, а только и оставалось, что прилепить к нему халупу. К тому же на красном глиняном склоне не задерживалась черная земля, накапливавшаяся на ровном месте, на нем не росла картошка, и поэтому Стефкина халупа стояла одна-одинешенька, не окруженная и не теснимая соседями, что всегда хорошо.
Это было самое древнее сооружение в Рясне. Кто-то когда-то соорудил ее здесь из тонких ивовых прутьев и глины, потом еще раз оплел ивовыми прутьями, обмазал толстым слоем глины, крышу несколько раз обжигал, раскладывая на ней огонь, ивовые прутья внутри стен истлели в труху, а сама халупа превратилась в глиняный горлач с пористыми, толстыми стенами, с маленькой печкой внутри, с кроватью, занимавшей четверть халупы, кровать тоже была вылеплена из глины, ее нельзя было подвинуть, как и ложе Одиссея и Пенелопы.