Земля имеет форму чемодана
Шрифт:
То есть он-то, пожалуй, и не утомился. Он-то был готов к труду и обороне. А вот Лося, Баборыба, снова, похоже, и впрямь послабела. Очень может быть, из неё, всё ещё угнетенной особенностями сухопутной жизни, утекла энергия.
Лося потеряла интерес к гламурным журналам.
Не такими сладкими стали для неё и часы ночные и аквариумные. Куропёлкин не мог не чувствовать этого. При том Лося жестами изображала тяготы своего организма, но жалобы её напомнили Куропёлкину о знакомых ему жалобах, свойственным дамам, выросшим не в речных струях, а в гуляниях по асфальтам,
Куропёлкин, естественно, сострадал подруге, но и расстраивался.
Мог бы посчитать, что Лося капризничает или дуру валяет, но полагал, что дуться на неё будет неприлично. Насилий не производил, уверил себя в том, что всё само собой изменится и к лучшему.
Однако к лучшему ничего не менялось. И Куропёлкин заскучал. Попытался сделать Баборыбе вразумления (с итальянской остротой жестов), но Лося лишь повернулась и улеглась к Куропёлкину спиной. На вопросы Куропёлкина Селиванов отвечал невнятно и в который раз порекомендовал потерпеть. Причём на временные энергетические потери бывшего водяного существа ссылок не последовало.
254
«Хорошо, — рассудил Куропёлкин. — Снова потерпим. Но — на расстоянии от этой вздорной и ленивой бабёнки».
И перебрался на ночлеги в свою избушку.
255
Сразу закуски и горячие блюда с компотами и киселями стали поступать ему из кухни госпожи Звонковой.
— Не надолго вас хватило, Евгений Макарович, — съязвила Дуняша.
— Пришёл послушать Башмак, — осадил горничную Куропёлкин. — А он всё молчит.
Дуняша, похоже, помрачнела.
— Не ожидала от вас, Евгений Макарович, такой бестактности, — заявила Дуняша.
— Извините, Дуняша, — поспешил сказать Куропёлкин. — Вовсе не хотел вас обидеть. А сюда перебрался, потому как захотел побыть в одиночестве, книги почитать и подумать кое о чём…
— Ну, коли так, — произнесла Дуняша, — то, конечно…
И ушла.
А Куропёлкин поднялся на чердак, к Башмаку, подавил в себе искущение нажать на деревянный гвоздик, а взглянув в окно, увидел: по некошеной траве прогуливалась барышня Лося Мезенцева в белой шляпке и ампирном платье Татьяны Лариной под руку с господином Трескучим. Важный господин Трескучий что-то властно и строго говорил Лосе, а та лишь послушно кивала.
256
Из упрямства, но, возможно, и из гордыни Куропёлкин в Шалаш не бросился, а в беспокойстве провёл в избушке остаток дня.
257
Но утром нового дня Куропёлкин не выдержал и вернулся в Шалаш. Лося его, приданная ему Баборыба, почивала, сытная, жаркая, бессовестная, плечи её, мягко-овальные, плечи плавающего существа, и правая грудь были обнажены, и в Куропёлкине взыграло.
Он стал гладить волосы, а потом плечи и грудь подруги, у той расклеились веки, но спросонья понять Куропёлкина она вроде
— Пойдём в воду!
— Ты, Куропёлкин, — услышал он, — идиот. Теперь, вижу, полный. Твоя вода мне остоебенела!
258
Куропёлкин превратился в соляной столб. Или в монумент гранитный. Или даже в ствол осины, и листочки на нём задрожали в предчувствии Хаоса. Первоначального.
259
— Ты, Куропёлкин, — услышал он, — идиот! Теперь, вижу, полный! Твоя вода мне остоебенела!
260
«Ну вот, — остановил дрожание жестковатых листьев Куропёлкин. — Будет теперь с кем поговорить. И кое-что выяснить…»
261
Лося не привстала при своём выкрике, а привскочила.
— И не вздумай, — заявила она, — более называть меня Баборыбой и этим тухлым именем Лося!
— И как же теперь тебя именовать? — спросил Куропёлкин.
— По глупости судьбы я именно Мезенцева, хотя с рекой Мезень наш род никак не связан. А в паспорте я Мезенцева Людмила Афанасьевна.
— То есть Люся, — сказал Куропёлкин. — Чем же Лося хуже Люси?
— Люся — это Гурченко, а меня называли Милой.
— Мне наплевать, — сказал Куропёлкин, — Лося ли ты, Люся или Мила, ты теперь навсегда Баборыба, раз согласилась ею стать, по каким причинам — не знаю. Так почему тебе так противна вода?
— Мне было пять лет, а может и три, когда бабка отволокла меня в бассейн в перспективную секцию. И дальше двадцать лет были годами мучений. Ноги отбиты о дны бассейнов. Но в первую сборную, к олимпийским медалям и ко всяким благам, так и не попала.
— Так ты синхронщица? — спросил Куропёлкин.
— Синхронистка! — громко сказала новообретённая… кто? Пока неизвестно кто… Пусть будет Людмила Афанасьевна Мезенцева.
— Всё равно до выяснения ситуации с твоим нанимателем Селивановым, — сказал Куропёлкин, — ты остаёшься для меня Баборыбой с неизбежностью исполнения сожительских отношений.
— Ну, это уж шиш! — заявила синхронистка, по ошибке судьбы — Мезенцева.
— Но тебе за твою игру и труды явно деньги заплачены, — сказал Куропёлкин, — вот и придётся отрабатывать их.
— Не твоё холопское дело! — сказала добытая для Куропёлкина эротик-дива.
— Интересно узнать, — сказал Куропёлкин, — ради чего ты продалась, согласившись изображать Баборыбу?
— Никакого желания открывать свои житейские проблемы не имею, — сказала Людмила Афанасьевна. — Кстати, «тыкать» друг другу нам не стоит. Фактически мы с вами не знакомы.
— Если не считать нескольких часов близости с притворствами вашего тела… Хорошо, Людмила Афанасьевна, будем с вами на «вы». Хотя могу предположить, что вы сегодня же возвратитесь в Большую жизнь.