Земля надежды

Грегори Филиппа

— Ну почему всегда нужно сражаться? — страстно вскричала она. — Я не вынесу этого, Джон. Если ты пропадешь…

Он покачал головой.

— Я хочу вернуться, — просто сказал он. — Я хочу вернуться в Эджхилл, где король потерпел первое поражение в первой войне. Я никогда там не был. Я сбежал оттуда, точно так же, как сбежал от войны повхатанов в Виргинии.

Она хотела было прервать его заверениями, что это была вовсе и не война и что он не был человеком, спасавшимся от конфликтов бегством, но он остановил ее.

— Не потому, что я струсил. Я не говорю, что я бежал как трус. Но там не было ничего такого, что я ясно видел бы как весомую причину

отдать жизнь. Я ведь знал, что король не прав, но я жалел его. Я знал, что королева дура, но она была очаровательной дурой. Я не хотел видеть, как ее отправляют в ссылку. И сейчас я иногда думаю о ней и не могу поверить, что она пала так низко. У многих женщин ветер в голове, но им не приходится так жестоко платить за свою ветреность. С самого начала это дело не казалось мне полностью верным. Далеко не все было мне абсолютно понятным. Вплоть до самого эшафота, когда короля вывели и отрубили ему голову, даже тогда не все было правильно.

Эстер хотела вырвать руки, но он держал ее крепко.

— Ты говоришь как роялист, — с жаром сказала она.

Он печально улыбнулся.

— Я знаю. В том-то и дело. Я всегда смотрел на события с двух сторон одновременно. Но на этот раз — и впервые в жизни — в первый раз, Эстер! — я вижу дело, в которое действительно верю. Я не думаю, что Карлу Стюарту нужно возвращаться. Я думаю, что народ нашей страны должен править здесь сам, без короля, без епископов и лордов. И я в самом деле верю — боже мой, наконец-то действительно верю, — что мы заработали свободу и заслуживаем того, чтобы быть свободными. И я хочу пойти и драться за эту свободу. Ламберт поднял свой штандарт во имя свободы, во имя славной цели. Я хочу быть там! Я хочу сражаться ради этого! И если придется погибнуть, я погибну.

На секунду показалось, что она готова громко запротестовать, но она отступила в сторону и открыла дверь конюшни. Цезарь, настоящий боевой конь, вышел, деликатно переступив через порог своими мощными копытами, и сразу же направился к скамеечке, откуда удобно было сесть в седло. Он замер, выгнув шею, как будто тоже жаждал отправиться в бой за права свободнорожденных англичан.

Джон улыбнулся, посмотрев на коня, потом перевел взгляд на Эстер.

— Ты сердишься?

— Нет, — нехотя призналась она. — Я горжусь тобой, даже если это против моих личных интересов. Я так рада видеть, что ты наконец знаешь, во что веришь, и готов сражаться за это. Я буду молиться за вашу победу. Я всегда думала, что для нас самое главное — выжить в эти тяжелые времена. И теперь мне внове думать, что есть на свете что-то такое, за что стоит бросаться в бой.

— Ты думаешь, стоит? — спросил он. — За то, чтобы короля здесь не было, чтобы парламент был свободен? За справедливость и правосудие для всех в нашей стране?

Она нехотя кивнула.

— Да, — сказала она. — И если хоть кто-нибудь способен этого добиться, то это Ламберт. Я уверена.

Джон снова взял ее руку, поцеловал, потом притянул Эстер к себе и крепко обнял.

— Я вернусь! — страстно сказал он. — Верь мне, Эстер! Я вернусь к тебе. С Божьей помощью мы сделаем эту страну местом, где даже бедняки будут свободными.

Он вернулся домой через пару недель. Все трое мужчин, игравшие такую важную роль в жизни Эстер, отправились по разным пунктам назначения: Джон Ламберт — в Тауэр по обвинению в государственной измене, Карл Стюарт — в Дувр и далее в Лондон, вдоль его пути толпились люди, стремившиеся дотронуться до его священной руки,

а Джон с понурой головой отправился домой, в Ковчег.

С прижатыми ушами и опущенной головой, Цезарь процокал копытами в свое стойло. Джон слез с седла во дворе конюшни и упал на колени — у него подкосились ноги. Помощник садовника бросился к нему, чтобы помочь встать, и позвал кухарку. Она только выглянула из кухонной двери и тут же кликнула Френсис и Эстер, наводивших порядок в выставочном зале.

Эстер выбежала на террасу и помчалась вокруг дома к конюшне. А Джон уже сидел на скамеечке, растирая затекшие мышцы. Он снова попытался подняться, увидев ее, но она сама поспешила подойти к нему и обняла.

— Ты ранен?

— Прямо в сердце.

— А тело?

— Все в порядке.

— А что с ногами?

— Просто затекли. Я слишком стар, Эстер, чтобы проводить в седле дни и ночи.

— Было сражение?

— Стычка. Нас было безнадежно мало. В день, когда решалось все самое важное, не нашлось достаточного количества человек, готовых встать и сражаться за свою свободу.

Она обернула вокруг него руки и тесно прижала его усталую голову к своему сердцу. Она вдруг обнаружила, что баюкает его, как когда-то баюкала Джонни, когда тот просыпался от страшного сна.

— Да там вообще мало кто был, — безжизненным голосом сказал Джон. — Ламберта схватили почти сразу. А на нас даже и внимания особого никто не обращал. Им нужен был только он. Он бы ушел, но его конь обессилел, и мы все тоже обессилели. И все мы были обескуражены. Потому что, когда дошло до настоящего дела, не нашлось достаточного количества человек, готовых встать и сражаться за свою свободу.

Он отшатнулся и посмотрел ей прямо в лицо, будто она могла ответить на его вопрос.

— Почему все так вышло? — потребовал он. — Почему так получается, что люди очень ясно видят, когда опасность угрожает их богатству или их удобству? Но когда речь заходит об их свободе, они склонны передоверить ее защиту кому-нибудь другому. Они не понимают, что это значит — быть свободным. Они не понимают, что если баржи в Уоппинге облагают несправедливым налогом, а шахтеры в Форест-оф-Дин лишены своих прав, если простых людей вытесняют из палаты общин, а вместо них места там узурпируют богатые и влиятельные, значит, мы все под угрозой — даже если сады отбирают не лично у нас. Даже если пока что потеря прав угрожает не нам лично. Ну почему люди не хотят видеть этого? Когда правительство начинает преследовать больных, бедных, женщин, — тогда все мы должны подниматься на их защиту. Ну почему люди отказываются понять это?

Какое-то мгновение Эстер смотрела в его гневное лицо, потом снова притянула к себе и прижала к сердцу.

— Не знаю, — мягко сказала она. — Казалось, пора бы уже всем понять, что если начинается что-то злое, то остановить это нужно как можно скорее.

Лето 1660 года

Карл Стюарт, который отныне известен как Карл II, вернулся в страну, с ума сходившую от счастья.

Народ стремился вернуться обратно в систему, всем хорошо известную, причем многие надеялись выиграть от смены правления. Кто-то видел в этой перемене возможность свести старые счеты и вернуть утраченные позиции. Квакеры и разного рода сектанты, католики и старухи, которых злобные соседи называли ведьмами, тут же почувствовали гнет опасений, что возродятся былые гонения на них, равно как и былые свободы для богатых.