Земля недоступности
Шрифт:
Пальцы Князева лихорадочно застегивали одну шлейку за другой. С гиком бросил он упряжку вскачь. Хрустко скрипнули полозья и метнулся в сторону снег. Михайло несся, видя только то место, где слабо полыхал еще упавший комок, почти рядом с грудой чадящего черным дымом дирижабля. Растекаясь, пламя все ближе подходило к комочку.
Осталось несколько собачьих бросков до Ильи, когда поток горящего бензина слился с горящим комком самоедина. Собаки шарахнулись в сторону. Ломая хорей об их вздыбившиеся страхом хребты, Михайло заставил пробежать еще несколько шагов. Соскочил. Бросился к Илье. Подхватил на руки свернувшиеся скользкие черные остатки Вылки. Из–под обвалившейся комьями малицы с треском пузырилось мясо. По рукам Михайлы
В лагере притихли. Никто не проронил ни слова, глядя на несущуюся под серым дымным плюмажем упряжку. Когда сани были уже совсем близко, тяжкую тишину прорезал насмешливый голос:
—Это называется — доклад по–советски.
Зарсен, как ужаленный, обернулся на этот голос. Держась за кол палатки, худой и бледный стоял, вытянувшись во весь рост, Литке.
6. ЛЬДЫ РАССТУПАЮТСЯ
Кают–компанию раздирал грохот. Точно над кораблем рвались снаряды. Иногда весь корпус дергался, глухо рокотали железом борта, дробно звенела в буфетах посуда. Мигая, тряслись волоски лампочек в люстре. Так гремит внутренность военного корабля и дрожит вся его стальная махина, когда раздается залп башни.
Но на «Большевике» не было ни одной пушки. Грохотал, гремел и скрежетал по бортам разбиваемый крепким стальным форштевнем ледокола мощный лед. Огромные плотные голубые монолиты. Ни одной трещины. Ни одного разлома. Здесь впервые от создания мира идет судно, ломающее лед. Всегда бывало наоборот. Эти льдины привыкли ломать попавшие в их объятия корабли. Шутя, как гнилой орех, рассыпались по бревнышкам дуббель–шлюпы, позднее, потрещав и поскрипев, разъезжались корветы и фрегаты, потом с металлическим гулким звоном лопались борта пароходов. Никто не выдерживал шутливого напора седых льдин. А теперь, дробимые круглым бронированным носом ледокола, льдины удивленно ползли по бортам вверх, точно желая заглянуть поближе на палубу диковинного ледолома. Со скрежетом боли сползали обратно и, бултыхнувшись в крупичатое снежное крошево, дыбом: выплывали в сторонке, чтобы еще раз посмотреть на «Большевика». Потом сшибались, кряхтели, шушукались и, нагромоздившись друг на друга, уходили своей вечной, нигде не начинающейся и никогда не кончающейся дорогой.
А ледокол подпрыгивал на тяжелых полях, въезжая на них, как бронированная боевая колесница. Если лед не лопался, корабль, оставив кровавый след сурика и ржавчины, медленно, натужно сползал обратно. Разбежавшись, снова втискивался в неподатливую льдину. Так до тех пор, пока она не сдавалась. Пока длинная черная трещина не расползалась широким каналом, пропуская утюгоподобный корпус корабля.
Гремело в кают–компании, гремело в кубриках, гремело в лазарете. Здесь кроме того еще при каждом наскоке ледокола на особенно упругую льдину отчаянно бились в гнездах и звенели банки с лекарствами. Но Анатоликусу было на это совершенно наплевать, он пребывал в том состоянии, которое сам называл «лучшим отдыхом настоящего моряка». Голицын, зашедший в лазарет на перевязку, удивился необычайному шуму, царящему здесь. Но Анатоликус спал бревном, вытянувшись в койке с прижатыми по швам руками. Владимир поглядел на недееспособного фельдшера
Вышел на палубу. Сощурив глаза от безмерного сверкания льда, взобрался на мостик. Глянул кругом — торосы и поля. Поля и торосы. Все бело. Сверкает и искриться. Тени от торосов, как искуснейший камуфляж, ломают контуры. Стало больно глядеть. Зажмурился. Круги пошли в глазах.
В конце мостика, упершись в поручни, выдерживал натиск старшего механика капитан Воронов. Топорщились седые усы. Сдвигались и раздвигались щетинистые кустики бровей. Складки бессонного лица обвисли вокруг рта. Механик наседал, размахивая длинными руками Рукава синей робы были коротки и волосатые красные руки мелькали, как крылья поломанной мельницы:
— Запороть хотите? Запарывайте. А только я отвечать не желаю. Надеюсь, вам объяснять не нужно, что значит вибрация всех валов. Вон правый бортовый так бьет, что того гляди вся машина к чортовой матери полетит. У меня в дейдвудах скоро фонтаны бить будут, а вам все форсировать… форсировать…
Механик зло фыркнул.
Командир пошевелил усами. Спокойно пробасил:
— Вы, батенька, это бросьте. Мы должны пройти, и баста.
— Должны! Эка удивили: должны. Мало ли что мы должны. Вон мы спать по колдоговору каждый день должны. А кто за меня теперь спит? Рыжий дядя? Должны! — не унимался механик. — Все долг да победы. Звонких слов сколько хочешь, во всем высокая политика. А когда машины рассыплются, тогда вся высокая политика на горбу механика скажется. Я вам не говорил, что ли, что в форпике из заклепок как из решета дует? А когда заклепки сдадут, вы свои пальцы вместо них вставите? В правом борту такая вмятина, что на выпертом листе хоть спать ложись. Должны! Вы судно беречь должны. Вот что я вам скажу!
—- Ну, ладно, Михаил Васильич, — отрезал капитан, — сказал — пойду — и кончено. К матери все ваши валы и машины! Держите ваш дейдвуд руками, чтоб не тек. А не хватит рук, задницей сядьте. Вот это будет дело. Так я понимаю. Коли ты старший механик, то должен сдохнуть, а провести судно там, где мне нужно. Вот и все!
Воронов отвернулся. Водя биноклем по горизонту, щурил обведенные сеткой морщинок глаза.
Целый день все ждал увидеть землю. А ее нет как нет. Сколько раз уже вахтенный с марса истошно кричал:
«Земля!» А на поверку оказывался либо торос, либо и того хуже — какая–нибудь косая тень.
У Воронова от бинокля уже глаза стали слезиться. А он все водил по горизонту.
Владимир подошел и взял у старика цейсс.
И ясно с первого же взгляда встал перед ним холмистый берег. Скалы громоздились впереди. Голицын радостно ткнул пальцем:
— Товарищ Воронов — глядите. Земля.
Командир спокойно глянул по пальцу и даже не счел нужным ответить. Владимир опустил бинокль и всмотрелся снова. Земли никакой не было.
Только много позже командир опустил бинокль. Подозвал вахтенного матроса:
— А ну–ка, Петренко, кликни старпома.
Когда коренастый маленький моряк в толстой, шаром сидящей шубе вылез на мостик, Воронов протянул ему цейсс и показал направление:
— Гляньте–ка, Иван Иваныч. По–моему она и есть.
Старпом внимательно поводил биноклем. Оторвался.
Снова уставился. Опустил его:
— Она и есть.
Голицын посмотрел и увидел слабую, темную полоску, волнистой грядкой вырастающую под льдинами.
— Через вахту придется сбавить ходу, — басил командир, — к берегу я не пойду. Как обнаружим место их стоянки, спустим партию на лед. Чорт их знает, промеров тут никаких. Посадим судно, потом не слезть будет… Так Вы распорядитесь, значит. Через вахту. А я теперь пойду, сосну часок.
Вслед спускавшемуся командиру громыхнул по ступенькам трапа Голицын:
— Федор Федрыч, а что за земля?
— Земля–то? Да Земля Недоступности.
— Приехали, значит.
— Притопали.
Голицын помчался вниз. Взлетая в кубрик, весело крикнул: