Земля незнаемая. Зори лютые
Шрифт:
— Для тебя, государь, сучья жизнь человечьей дороже…
Произнес и глаза закрыл. Василий затрясся, ногой пристукнул:
— Вона как ты каешься, холоп! Бейте, покуда дух не испустит!
И от двери под свист батогов пригрозил старшему псарю:
— Найдену закопай, да вдругорядь за псов с тебя шкуру спущу.
Охотились на лис, травили собаками. Государь осерчал, за полдня одну выгнали — и ту упустили, вот теперь другая, того и гляди, увильнет.
Собаки бегут по следу стаей, лают на все лады,
Вынеслись на поляну. Тут государь увидел — в траве мелькнула рыжая спина. Аукнул, поворотил коня за ней. От стаи оторвался Длинноухий, сын Найдены, большими скачками начал настигать лису. Та метнулась в сторону, к чаще, но Длинноухий подмял ее, зубами ухватил, клубком завертелись. Егери подоспели, помогли псу. Государь с коня долой, приласкал Длинноухого. Тот язык вывалил, боками поводит.
— Своего, мною даренного, натаскивал ли? — спросил Василий у Лизуты.
Оружничий замялся. Государь вопрос повторил:
— Я о псе речь веду, что от Найдены давал тебе. Аль запамятовал?
— Выпускал, осударь, единожды, но чтой-то нюхом, сдается, негож.
Василий недовольно оборвал боярина:
— Не плети пустое, Найдениного помета пес! Это, Лизута, у тебя нюх скверный от старости. А коли пес нюхом страждет, так псари виноваты, горячим накормили, — и снова принялся гладить Длинноухого.
— Истину речешь, осударь, видать, псари, дурни, перестарались, — поддакнул Лизута.
Но Василий не дослушал его, усаживался в седло.
В Воробьеве попали к заходу солнца. Едва отроки коней приняли, дьяк Афанасий навстречу бежит, в руке свиток пергамента зажат. Нахмурился Василий.
— Государь, воевода ржевский письмишко шлет! — переведя дух, выпалил дьяк.
— Читал ли, про что воевода уведомляет?
Дьяк отдышался.
— Сигизмунд-король посла своего заслал, епископа Войтеха. Да он путь на Москву хитро выбрал, кружной, через Дмитров…
— Вишь ты, — прищурился Василий, — значит, к Юрию заездом. Неча сказать, добрый молодец братец, посла моего недруга привечает. Ну, ну, поглядим, о чем у них сговор поведется.
Не взяв из рук дьяка письма, Василий поднялся по ступеням крыльца в хоромы.
Едва порог переступил, навстречу князь Одоевский. Заметил Василия, посторонился. Государь бровью повел.
— Пошто шарахаешься?
Одоевского мороз продрал. Рот открыт, а слово не вылетает. Василий сказал угрюмо:
— Рыбой зеваешь. Аль вину за собой каку чуешь?
Подступился, в глаза заглянул, как в душу забрался.
Одоевский чем-то напоминал Василию Юрия. Хотел сказать: «С братом моим ты, князь Ивашка, схож очами. А может, и шкодливостью. Все вы храбры, пока вам в лик не заглянешь». Но промолчал, оставил Одоевского в покое. В горницу зашел, опустился в кресло, задумался.
Не по разуму живут братья, злобствуют, у гроба отца уделов себе требовали, свару
Выбранился вслух:
— Окаянные, усобники подлые!
Михайле Плещееву в Дмитров ехать неохота. Наказал государь без Юрия не ворочаться. А Михайло знает, у дмитровского князя норов есть. Ну как не пожелает ехать на Москву? Чать, зовут не на пироги. Пред грозными очами государя стоять Юрию, держать ответ за литовского посла.
Плещееву и путь не ахти какой дальний, в неделю обернуться можно, а все натягивает, со дня на день поездку откладывает. Когда же боле тянуть было невмоготу и Плещеев велел челяди собираться в путь, нежданно Лизута вестью обрадовал. Ехать Михаиле в Дмитров не потребно. Государь уже не гневается на брата Юрия. Дмитровский боярин Нефед сообщил государю, что князь Юрий хоть и встречался с литовским послом, однако на уговоры епископа не поддался и государю своему, великому князю, не изменил.
Государь посла бесчестил, принимал не в Грановитой палате, при боярах думных, а у озера, на виду у холопов-рыбарей.
Слыхано ль? Этакого еще на Москве не бывало, чтобы послу, да еще литовскому, великий князь встречу давал при мужиках, холопах. Те невод завели. Один край у берега к шесту привязали, а от него сыплют сеть на самую глубину. Опоясали кольцом добрую часть озера, лодку к берегу подогнали, ждут государева знака.
Войтех давно уже сказал свое, тоже дожидается, что Василий ответит, а тот ни слова пока еще не проронил.
Войтеха сюда Плещеев и Лизута доставили. Большего позора епископу не доводилось изведать. Ему бы поворотить отсюда, но немало наслышан о гневе великого князя Московского.
А тот рыбарям рукой показал: давай, мол, начинай. Те за верхний край веревки ухватились, на себя подтягивают невод, перебирают. Плещеев кули рогозовые открыл. В одном рыба серебром заблестела, в другом раки шевелятся, потрескивают.
Наконец Василий голову к послу повернул, сказал громко:
— Вот ты, князь Войтех, мне в любви распинался, за короля своего Сигизмунда ратовал, о мире речь держал. Так и ответствуй по-доброму, если от чиста сердца все это: зачем в Дмитров заезжал? К чему брата моего Юрия на меня возмутить пытался? Аль вы с Сигизмундом усобицы меж нами ищете? Ну нет, не допущу до этого!
Неожиданно прервал речь, кулаком погрозил холопам:
— Шнур нижний подняли, рыбу упускаете! Жмите к земле!
Лизута к неводу подскочил, засуетился, а Василий снова к послу повернулся:
— Рад бы я не воевать с королем Сигизмундом, в согласии жить, да нет у меня к нему веры. Города наши древние, российские держит он. По какой правде это, ответствуй, князь Войтех?
Тот молчал, грудь сдавило, дышать тяжело. Упасть боится, едва стоит. Василий, не замечая этого, свое продолжает: