Земля новая
Шрифт:
— Манька, ты где, вообще? Я тебя чёт заждался встречать уже.
— На земле, на этой… Новой.
— А что ты там делаешь?
— Туса тут у нас. Тут и Витёк-программист, и Хасанчик со своей колбаснёю. Анарекса Ксю с Натэлкой-Хатэлкой. Глиста Алиса с Шурликом-Мурликом. Завтра Ненайдула с Бадьяром подскочат.
— Ни фига-се у вас…
— А ты где?
— Я на Бали.
— А-а, — заскучала Манька.
— Тогда я лечу к вам!
— Давай.
— А какой у вас аэропорт?
— Какой аэропорт? — обращается к туристам: — Ребята, какой
— Да какой здесь аэропорт? Тут — дамба, две избушки покосившихся, три столба телеграфных.
— Слышишь, Пусик? Тут дамба и столбы. Ну, эти… Телеграммные.
— Я найду.
— Конечно, найдёшь. Жду!
Маня у автобусных — командирша, жандармша. Всяк слушается её, прислуживает, растолковывает ей, расталкивая других. Настоящая атаманша. Атаманьша. Однажды назвал её при всех Атаманей — с лёгкой руки прикипело.
Ох и типажная публика, даже присматриваться не надо. Обезкефиренное, обезпионеренное и обезкомсомоленное поколение выродилось в некромодернистов. У девок губищи распухшие, словно велосипедным насосом накачанные. Даром что ниппель не торчит наружу. Зато в ноздрях проволока. Размашистые брови нарисованы гуталином. Велюр нежной кожицы девичьей обильно покрыт струпьями партаков: вон, глиста Алиса руки тянет, тушью целиком закрашенные, к шее хахаля своего, Шурика. А ведь у неё ещё и Горгона меж сосков намалёвана, а что, места полно, груди там нет совсем. А у ейного Шурлика-Мурлика — так и вовсе полкорпуса разрисованы гадами с их ядовитыми глазками, «ви»-образными язычками и кольчатыми хвостищами.
Причесал ногтями свою всклокоченную приусадебность, набрался адреналину неслыханной наглости, сделал Атамане замечание:
— Уважаемая Маня! Вы же по образу и подобию божьему слеплены. И ведь как ладно скроены! Фигурка у вас волнительная. Кожица ваша нежная, персиковая. Зачем вам на теле рисунки эти бесовские? Они же унижают вас. Пачкают. Неужели вы не понимаете! Ну, представьте, если на портрете Моны Лизы в музее посетители начнут автографы оставлять. Ну, ведь то же самое!
— Слышь, Алиска, тут татуировки наши не ко двору пришлись.
— Поймите, девчонки, ну вы же одушевлённые. Вы же всегда разные! И в радости, и в горести. В купальнике или в офисном костюмчике. С улыбкой ли, со слезой ли в уголке глаза. А лубки эти ваши заморожены раз и навсегда. Вы же перерастёте их уже через пару лет. Неужели вы не понимаете?
— Мань, у него, наверное, справка есть. Не боится мужик ничего.
— А представьте, что вам уже вдвое исполнилось. Кожа дряблая, отвисшая. И мазня эта сморщенная, потемневшая… Как смотреться она будет? Не приведи господи, придётся кожу с ягодиц переставлять. Что, и ягодицы у вас замалёваны? Тогда в темноте не обратил внимания.
— Алиска, ну и что нам теперь делать-то?
— Пойдём, подруга, выбросимся на помойку.
Но не сдавался я. Выследил самую тощую девчонку из автобуса, ещё тоньше глисты, когда та на камушке сидела, ручонки свои хрупенькие к солнцу северному развернула.
— Приветствую
Анарекса Ксю сощурилась на меня.
— Я, — отвечает, — месяцами солнца не вижу. Откуда оно в Москве?
— Ну как же, — сконфузился я, — плывёт с востока на запад шар дюже огненный над крышами покатыми. Неужели не замечали?
— А, вы про тот? Я думала, это Собянин подвесил.
Поперхнулся я, но виду не подал.
— Нет, ну от погоды зависит, конечно… А она — дама капризная.
— Дама? — удивилась Ксюша. — Какую погоду назначит главный вильфанд России — такая и будет. При чём тут чьи-то капризы?
Промолчал я. Посидел, подумал, да и боком-бочком восвояси. Не моё оно. Да и вообще какое-то ненашенское. То ли постсоветское образование, то ли и вовсе новообразование злокачественное.
Крайней из женского населения острова Натэлка-Хатэлка осталась. Дама ну вовсе не моего типажа. Молочная, липучая. Громкая, звонкая, цепкая. Аборигенам от неё отбоя нет. Весь пятачок на острове в её буферах. Уболтать способна любого. А потом взболтать полусонного. Боялся я её. Долго сторонился. А куда деваться? Настигла меня Натэлка врасплох на прогулке моей молчаливой. Под локоть схватилась. Бедром прижалась.
— Как зовут хоть тебя, пожилой странник?
— Да какой же я пожилой? Мне до пенсии ещё десять лет.
— Зато мне до пенсии, как до Луны пешком. Я только в универ поступила. Хочешь меня внучкой своей?
Отшатнулся было я, но держат меня крепко.
— Это противоречит правилам естественного отбора, — защищаюсь научным словом.
— Каждый волен сам осуществлять свой отбор. Иное — противоестественно, так как является насилием над личностью.
— Вообще-то я про теорию Дарвина.
— А я про практику Гудвина, — вызывающе вскинула сизые глазищи девчонка.
И ведь не заржала Натэлка, и я бы воспринял этот смех с облегчением. Наоборот, рассматривает меня серьёзно, и в глазах её строгих масштабно читаются планы, громоздящиеся посчёт всех и каждого.
— Но, постойте! Человек произошёл от обезьяны в результате естественного отбора, а не потому, что обезьяна выбрала стать человеком.
— Ой, не смешите. Каждый знает, что взрослые люди произошли от детей, а не от обезьян.
— А эти дети?
— Смешной вы деятель, однако… Конечно же, естественным образом — из чрева матери. А что, могло как-то быть иначе?
— А самые первые взрослые, ну или там дети?
— Не знаю. Возможно, они прилетели. Да, точняк! Они были марсиане.
— Марсиан выкосил вирус.
— Брюс Вирус? — окутала моё ухо горячим паром Натэлка.
Пока очи её горели, грели и озаряли, мои, напротив, окончательно погасли. Я понял, что этой публике не смогу ничего объяснить. Они другие. Это они инопланетяне, предпринявшие массовый десант на голубую планету. И не испытывают к ней, к себе, к культурному наследию никакой любви и чувства прекрасного. Планета наша любимая для таких — лишь питательная среда.