Земля обетованная

Реймонт Владислав

— Прощайте, пан Боровецкий, — сухо и презрительно бросил Шая.

Боровецкий, не ответив, поднялся во второй ярус, в одну из лож; там красовался целый букет нарядных женщин, в обществе которых он обнаружил Морица и Горна.

В этой ложе было необычайно весело и очень тесно.

— Наша малютка играет замечательно, не правда ли, пан Боровецкий?

— О да, и мне очень жаль, что я не припас букета.

— Зато у нас есть, мы ей вручим его после второй пьесы.

— Вижу,

что здесь безумно тесно и безумно весело, и у дам уже есть целая свита, так что я удаляюсь.

— Останьтесь с нами, будет еще веселей, — попросила одна из дам, в сиреневом платье, с сиреневым лицом и сиреневыми веками.

— Веселее, пожалуй, не будет, а вот теснее уж наверняка, — воскликнул Мориц.

— Тогда выйди ты, сразу станет свободней.

— Если б я мог пойти в ложу Мюллера, вышел бы не задумываясь.

— Могу тебе это устроить.

— Выйду я, и места сразу прибавится, — вскричал Горн, но, перехватив молящий взгляд девушки, сидевшей у барьера ложи, остался.

— А знаете, панна Мария, во сколько ценится панна Мюллер? Пятьдесят тысяч рублей в год!

— Вот это девица! Я бы от такого куша не отказался, — промолвил Мориц.

— Придвиньтесь поближе, я вам кое-что расскажу, — прошептала сиреневая и наклонила голову, так что ее темные пушистые волосы коснулись виска нагнувшегося к ней Боровецкого.

Заслоняясь веером, она долго что-то шептала ему на ухо.

— Нечего секретничать! — воскликнула старшая из дам в ложе, одетая в стиле барокко красивая сорокалетняя женщина с ослепительно свежим цветом лица и совершенно седыми, необыкновенно пышными волосами, черными глазами и бровями и величественной, горделивой осанкой, — она, видимо, верховодила в ложе.

— Пани Стефания рассказывала мне любопытные подробности об этой новой баронессе.

— При всех она этого, наверно, не повторит, — заметила дама в стиле барокко.

— Ого, панна Мада Мюллер изволит нас лорнировать!

— Она сегодня похожа на молоденькую, жирную ощипанную гусыню, обернутую в зелень петрушки.

— Пани Стефания сегодня притворяется злюкой, — сказал Горн.

— А вот та, Шаева дочка, да на ней целый ювелирный магазин!

— Пожалуй, хватило бы и на две ювелирные лавки, засмеялся Мориц и, нацепив пенсне на нос, посмотрел вниз, на ложу Мендельсона, где с отцом сидела разодетая с невероятной роскошью младшая из его дочерей и рядом с нею еще одна девушка.

— Которая ж из них хромая?

— Ружа — та, что слева, рыжая.

— Вчера она была в моей лавке, перерыла все как есть, ничего не купила и ушла, зато у меня было время ее рассмотреть, она совсем дурнушка, — сказала пани Стефания.

— Да нет же, она красавица, она ангел, да

не один ангел, она четырнадцать, пятнадцать ангелов сразу, — стал выкрикивать Мориц, передразнивая старика Шаю.

— До свиданья, милые дамы! Пошли, Мориц, с дамами останется пан Горн.

— Может быть, зайдете к нам на чай после театра? — обратилась ко всем сиреневая, глядя на Боровецкого.

— Премного благодарен, завтра могу зайти, а сегодня никак.

— Вы что, приглашены к Мюллеру? — с некоторым ехидством спросила сиреневая.

— Нет, иду в «Гранд-Отель». Сегодня суббота, приезжает, как обычно, Куровский, и мне с ним надо обсудить чрезвычайно важные дела.

— Так поговорите с ним в театре, он же должен быть здесь.

— Да он в театр не ходит. Разве вы его не знаете?

И Боровецкий, откланявшись, вышел из ложи, пани Стефания проводила его каким-то странным взглядом.

Представление уже давно началось, и Боровецкий, пройдя к своему месту, сел, но слушать ему не дали, вокруг стоял гул от таинственного перешептывания.

Все были удивлены тем, что во время представления вызвали из ложи Кнолля, зятя Бухольца, который сидел там один, как раз напротив ложи Цукера, а потом из зала потихоньку вышел Гросглик, крупнейший лодзинский банкир.

Ему принесли телеграмму, с которой он поспешил к Шае.

Все эти подробности сообщались шепотом и с быстротой молнии распространялись по залу, пробуждая смутную, неосознанную тревогу у представителей различных фирм.

— Что случилось? — спрашивали они друг у друга и не находили ответа.

Женщины были увлечены спектаклем, но большинство мужчин в партере и в ложах беспокойно следили за поведением лодзинских королей и корольков.

Мендельсон сидел сгорбившись, сдвинув очки на лоб, и время от времени величественным жестом поглаживал свою бороду, — казалось, он был совершенно поглощен представлением.

Кнолль, всемогущий Кнолль, зять и преемник Бухольца, возвратился и тоже внимательно смотрел пьесу.

Мюллер, вероятно, и впрямь ничего не знал — он хохотал во все горло над доносившимися со сцены остротами, хохотал так искренне, что Мада то и дело шептала ему:

— Папа, ну нельзя же так.

— А я заплатил, вот и веселюсь, — возражал он и действительно веселился на славу.

Цукер исчез, и Люция сидела в ложе одна и опять не сводила глаз с Боровецкого.

Магнаты помельче и представители таких фирм, как Энде-Грюншпан, Волькман, Баувецель, Биберштейн, Пинчовский, Прусак, Стойовский, все тревожней ерзали в своих креслах, сообщения передавались шепотом из ряда в ряд, ежеминутно кто-нибудь выходил и уже не возвращался.