Земля обетованная

Брэгг Мелвин

Собираясь сюда, он ожидал, что его посетят глубокие мысли. Надеялся понять что-то о жизни и смерти. Возможно даже, он надеялся, что снова испытает желание поплакать, как случилось с ним через несколько дней после похорон, — желание, которое он привычно подавил, спрятавшись за наигранной веселостью и бодряческим тоном. Но испытывал он всего лишь какое-то обыденное спокойствие. Ничего возвышенного, ничего знаменательного. Ничего такого, что можно было бы бережно унести с собой и по-новому осветить собственную жизнь. Просто покой.

С того места, где он стоял, виден был памятник павшим в первой мировой войне, весь исписанный фамилиями — его собственная

повторялась дважды. Эту войну Джон прошел от начала до конца и отделался легкой раной в ногу. Памятник павшим во второй мировой войне — фамилий уже не так много, но и среди них нашелся один Таллентайр; вид памятника напомнил ему, что он тоже побывал на войне, откуда и лопнувшая барабанная перепонка. Со всех сторон его окружали могилы друзей, знакомых, людей, которых он знал в лицо и которых не знал, но все они были жителями этого города, все жили когда-то в этом скоплении камня и кирпича, освещенного сейчас лучами заходящего солнца, ходили по улицам вдоль домов из песчаника, чьи стены сейчас жадно поглощали эти лучи, словно бы посланные затем, чтобы подновить фасады зданий; когда-то живые и теплые, подобно этим солнечным лучам, они покоились теперь в земле на глубине шести футов, собранные все вместе на небольшом пространстве, обнесенном замшелой каменной оградой. Джозеф отщипнул горящий кончик сигареты и, чтобы не сорить, сунул окурок в карман.

Так-то. Он собрал свои инструменты. «Джон Таллентайр» — под этим небольшим аккуратным холмиком. В траве там и сям виднелись зеленые стрелки подснежников. Как они узнают, сидя глубоко под землей, что настала пора расти, что солнце ждет их?

Когда Джозеф, склонив голову, встал у могилы перед уходом, к глазам у него подступили слезы. Уходить не хотелось. Теперь небо пылало огнем, отбрасываемым уходящим светилом — оно словно рассылало яркие вспышки жизни, как напоминание о чем-то, щеголяло красками, доказывало свое всесилие, — и казалось, ему тоже совсем не хочется уходить. Люди, бывшие на кладбище, понемногу расходились. В отдалении слышались удары лопаты. Становилось холодно. Что же сказать? Джозефу хотелось сказать что-то. Нелепо, глупо, называйте как угодно, но ему хотелось произнести какие-то слова над могилой отца. Ладно же. Слезы подступали к горлу. «Прощай, старина!» — сказал он.

Все кончено. Человека больше нет. Джозеф повернулся и быстро зашагал домой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

В путь!

1

Он проснулся среди ночи и, поддавшись внезапному порыву, оделся и спустился вниз, в крошечную кухню. На дворе было совсем черно и, несмотря на признаки ранней весны, холодно. Дуглас вскипятил воду, выпил чашку растворимого кофе, съел два яблока и вышел.

Ходьба скоро возымела обычное действие. Она успокаивала, когда он был возбужден, подбадривала в минуты подавленности, а в тех случаях, когда ему нужно было привести в порядок мысли или принять какое-то решение, ничто так не помогало, как звук собственных шагов, твердых и размеренных. Сейчас ходьба возвращала его на землю.

Несмотря на темноту, он не боялся сбиться с пути. Нужно спуститься по склону горы в деревню, свернуть на запад и затем идти по большой проселочной дороге до поляны, за которой начинается

тот лес.

Было замечательно тихо. Ему казалось, что, соприкасаясь с тишиной, мысли его похрустывают, подобно тому как хрустит под подошвами подмерзший грунт. Ему казалось, будто он плывет в этой тишине: опрокидывается, описывает круги и медленно плывет дальше. А в Лондоне городской шум служил как бы показателем жизнеспособности столицы, и ему доставляло не меньшее удовольствие очутиться в самой гуще его. Теперь он будет проводить в этом шуме еще больше времени: право собственности на коттедж он передал Мэри и Джону.

Вообще-то никакой-нужды в этом не было, но ему хотелось сделать красивый жест. Они удачно продали принадлежащую им часть лондонского дома, и Мэри, найдя себе квартиру в утопавшем в зелени новом пригороде, неподалеку, сразу же переехала туда. Дуглас помог ей перевезти мебель; от помощи же в устройстве квартиры она отказалась. Дуглас, несколько смущенный — хотя и не отказывающий себе в известном великодушии — тем, что с таким жаром взялся помогать ей разорять старое гнездо, скоро обнаружил, что смущаться, в сущности, нечего, а великодушие его остается неоцененным. Мэри спешила до невежливости и была нескрываемо рада, когда он собрался уходить, после того как тяжелые предметы были расставлены по соответствующим комнатам. По зрелом размышлении он испытал облегчение от того, что она так прекрасно владеет собой.

Остаток денег он положил в банк на ее имя. Это возвышало его в собственных глазах и, пожелай он того, освобождало от еженедельных взносов — причем Мэри с готовностью шла ему навстречу в этом отношении, — но он твердо обещал себе, что будет каждую неделю давать ей определенную сумму на домашние расходы. Это не позволит ему размагнититься: размагничиваться ему никак было нельзя.

Собственная его однокомнатная квартирка, неприглядная, пустая и маленькая, где ему принадлежала лишь одежда и кучка дешевых книжек, положившая начало будущим накоплениям, настраивала его на легкомысленный лад и не давала забыть о том, что он свободен. Впереди его ждала жизнь столичного бродяги. И первые несколько недель он испытывал непростительную пьянящую радость бытия.

Здесь была его келья. Стремление к иноческой простоте, заложенное в натуре Дугласа и укрепившее его в желании стать писателем, было удовлетворено: он чувствовал большое облегчение, очутившись в этой комнатке с побеленными стенами, с недорогим электрическим камином, самой необходимой мебелью, дешевой посудой, газовой плиткой и твердыми стульями (двумя). И подумать только, что он тратил столько времени в обществе посторонних людей, когда мог в любую минуту так легко и просто уединиться в самом центре города! Один, никому не известный, занятый очередной правкой своей повести, готовя порученные ему критические обзоры и телевыступления, так и не давший пока согласия на участие в постановке фильма о Рейвене.

Он с жадностью, о которой и думать забыл, поглощал книгу за книгой. Вставал рано, бегал вокруг оголенного парка неподалеку, а затем, пристроившись к столику, прекрасно заменявшему письменный, проводил за ним четыре или пять часов. В дальнейшем день принадлежал ему безраздельно. Единственной его обязанностью было позвонить Мэри, узнать, что у них делается, иногда зайти за Джоном в школу (они мгновенно и поразительно единодушно приняли порядок, которого придерживается большинство расставшихся супругов: по субботам и воскресеньям папа допускается), после этого он мог скитаться, где ему вздумается.