Земля по экватору

Воеводин Евгений Всеволодович

Потом это неприятное чувство прошло, все встало на свои прежние места. Господи, да такую ли погоду доводилось видеть Званцеву! Похуже случалось, и ничего ведь, выдерживали все. Стало быть, дело вовсе не в погоде, а в том, что ожидало всех их — от командира корабля до кока — в это ближайшее время.

Званцеву казалось, что прошла целая вечность. Он поглядел на часы: большая стрелка успела пробежать всего полкруга, значит всего только полчаса, как они начали искать эту проклятую мину. Двое впередсмотрящих едва были различимы с мостика — две фигурки, зябко

кутающиеся в теплые куртки. Акустики и радиометристы (Званцев не видел их) замерли у своих приборов. Все, кто свободен от вахты, были на палубе: приказ командира… Званцев нехотя надел под куртку ярко-оранжевый спасательный жилет: тоже приказ командира.

Потом, еще раз взглянув на часы, он с удивлением увидел, что прошло уже почти полтора часа, а он даже не заметил, как быстро они проскочили. Время от времени раздавался чей-нибудь полос: «Справа по борту плавпредмет» или «Слева по борту плавпредмет» — и тогда он рывком переносил себя то на правую, то на левую часть мостика. Но это были ящики из-под салаки, должно быть смытые волной с палубы рыболовной шхуны; мелькнул и остался за кормой бочонок; как огромный поплавок, показалось бревно, стоящее торчком…

В эти секунды сердце Званцева замирало, а потом начинало стучать с удвоенной силой. «Неужели трушу?» — спросил он себя. Нет, это был не страх. Им владело то нервное напряжение, которое не находило себе выхода. И с каждым на корабле сейчас происходило то же самое: огромное нервное напряжение, и ничего больше.

— Слева по борту плавпредмет!

И сразу же чей-то высокий, срывающийся крик:

— Мина-а-а!..

Кто-то не выдержал этого напряжения. Мина была близко. Совсем рядом. Она словно бы вынырнула из туманной мглы и, покачиваясь на волне, шла на корабль.

И опять все было, как во сне, когда пропадает чувство реального. Крик, и содрогнувшееся тело корабля (это Ратанов резко перевел ручку машинного телеграфа на «Полный вперед»), и чья-то фигура, словно бы перелетевшая через палубу туда, в море, в волну, навстречу черной мине, и снова крик: «Человек за бортом!»

Званцев кинулся по трапу вниз, на палубу. А сверху уже гремел голос Ратанова.

— Вывалить шлюпку! Всем стоять по местам!

Корабль быстро уходил прочь. Мина была еще видна. Но между ней и кораблем виднелись голова и руки человека. Человек плыл навстречу мине. Он хотел преградить ей путь — это Званцев понял сразу…

Мичман Жадов вывалил шлюпку, и шлюпочная команда заняла свои места. Жадов отлично знал мины — на его счету было уже восемь таких мерзавок, подорванных в море. Эта должна была стать девятой… Но, спускаясь сейчас в шлюпку, мичман успел шепнуть Званцеву:

— В случае чего, товарищ капитан-лейтенант… Словом, сами знаете…

— Идите, мичман, — зло сказал Званцев. — Не раскисайте.

… Был взрыв там, далеко за пеленой дождя. Он прозвучал глухо, будто из-под толщи воды, отозвавшись в каждом отсеке корабля металлическим звоном. Были

еще поиски шлюпки, и ликующее «Вон они!», и пошатывающиеся матросы на палубе, и мичман Жадов, пытающийся закурить дрожащими руками.

Степана Вовка начали раздевать тут же, на палубе. Одежда плотно облепила его тело. Он словно бы одеревенел от холода, и робу с него приходилось стаскивать силой. Потом его совсем голого увели на камбуз. Там было жарко, и Степан уснул, привалившись головой к стенке. На него набросили два одеяла, укутали, как младенца, и он даже не пошевелился.

На мостике мичман Жадов доложил командиру, что мина подорвана, а потом, подумав, добавил:

— На нас шла, сука. Если б не Степан…

— Знаю, мичман.

— Между прочим, плавает-то он неважно… А жилет надуть забыл. Не до жилета ему, видимо, было. Мы, когда подплыли, увидели, что он одной рукой мину отталкивает, а другой загребает по-собачьему… Словом, черт его знает, как уцелел парень…

Ратанов молчал.

Званцев спустился вниз. Ребята потрошили карманы мокрой робы Степана, и оттуда сыпались куски проволоки, кусачки, какие-то железки, и наконец выпал на палубу сложенный листок бумаги. Званцев нагнулся и поднял его. Лиловые чернила расплылись на бумаге пятнами.

— Высушите и это, — попросил Званцев. Он знал, что ему делать. Он пошлет это письмо той девушке, хотя, наверно, уже невозможно прочитать, что там написано. Он пошлет это письмо вместе со своим и расскажет девушке, как надо жить: жить для других, а не ковыряться в собственной душе.

А Степан опал, во сне причмокивая губами. Мокрые пряди волос прилипли к его лбу. Званцев стоял посреди тесного камбуза и чувствовал, что вот-вот заплачет. Клубок стоял в горле, и его никак было не проглотить. Протянув руку, Званцев убрал волосы со лба Степана и, нагнувшись, поцеловал парня. Никто этого не видел…

Вечером Ратанов вызвал Степана к себе. Тот выспался; неглаженая роба висела на нем. Вовк, нагнувшись, вошел в каюту командира, и Ратанов шутливо проворчал:

— Думаешь, хвалить буду? Ругать буду. Кто тебе разрешил покинуть судно? Выходит, в самоволку сбегал?

Вовк понял шутку и, облегченно вздохнув, выпрямился. Раздался стеклянный треск, и Ратанов, махнув рукой, крякнул:

— Все. Последний плафон, чтоб тебя… Ну зачем тебя мама родила таким длинным, скажи ты на милость!

6

Вы, наверное, думаете, что у этого рассказа может быть другой конец? — опросил меня Званцев. — Можно было бы придумать и другой. Например, как Степан познакомился с той девушкой, ну, а раз познакомился, стало быть, любовь и все такое… Нет, ничего не надо придумывать. Он не познакомился с той девушкой. Месяц он пролежал в госпитале с крупозным воспалением легких, потом получил отпуск, жил дома, в деревне. Его наградили медалью «За отвагу».

И вот однажды зимой, когда корабль стоял на базе вахтенный закричал: