Земля под ее ногами
Шрифт:
Она не обращает внимания на мои поддразнивания.
— Я знаю весь гимн на латыни, — гордо заявляет она. — Хочешь послушать? — И я уступаю. Вот что делает новая любовь.
Rex tremendae maiestatis, qui salvandos salvas gratis, salva me, fons pietatis [358] .— Он заканчивается этими замечательными потоками похвалы в адрес величайшего царя, бесплатно спасающего достойных. — Глаза ее сверкают. — В мире сейчас огромный спрос на духовность, — проповедует она. — Я думаю, это все из-за землетрясений и катастроф, предчувствие конца, люди ищут какой-то смысл, — ты понимаешь, что я хочу сказать?
358
Царь
— Если задуматься, — сардонически замечаю я, — приходишь к выводу, что существует и высшая любовь. (Надеюсь, она не снимет сейчас маску и не превратится в раннюю Ифредис Уинг.)
— Да, именно так, — говорит она, не уловив скрытый смысл моих слов (люди очень часто не чувствуют иронии), и вдруг она снова становится похожей на обычную умную, очень серьезную двадцатилетнюю девушку. — Это правильно. Есть такая музыка — ты слышал? — суфийская музыка; она может быть азербайджанской, узбекской или марокканской — я не очень хорошо знакома с этой верой. Но там потрясающие барабаны, и изумительные синкопы, и трубы, и танцуют они как одержимые. Но это не только в суфизме, теперь так много музыки, перешагнувшей границы! Это и барабаны йоруба [359] , и старинные песнопения изгнанных из Испании евреев, персидские макамы [360] , синтоистские барабаны, госпел [361] , буддийские молитвы, читаемые нараспев. А кстати, ты слышал об Арво Парте, это такая смесь минимализма и нью-эйдж? А Толстого Ахмеда ты слышал, он играл с Руби Гу?
359
Йоруба— народ Нигерии.
360
Макам — зд.: особый музыкально-ритмический лад в арабо-иранской традиционной музыке, сочетает каноничность мелодических моделей и импровизационную свободу.
361
Госпел— жанр духовной музыки афроамериканцев.
— Да, о нем я слышал, — отвечаю я, уже не пытаясь сдержать смех. Он весил триста восемьдесят фунтов и недавно умер, что стало плохой новостью для его жуликоватого окружения: они облапошивали несчастного, вытягивая у него все что можно, пока этот бедняга не от мира сего, ни о чем не подозревая, сидел, исполняя свои обращенные к богу песни на арене «Голливудской чаши» [362] , словно застрявший в собственной паутине паук. — Это самая что ни на есть духовная музыка.
362
« Голливудская чаша» — огромный открытый амфитеатр на склоне Голливудских холмов, здесь проводятся концерты классической и популярной музыки, а в Пасхальное воскресенье на восходе солнца здесь совершается богослужение.
— А что тут смешного? — хочет знать она. — Людям это действительно нужно, они хотят волшебства, надежности; им нужно знать, что есть что-то еще, что-то большее, нечто за пределами этого мира. Медитация, празднование, молитва, это… Черт возьми. Рай, что здесь смешного?!
— Нет, всё нормально, — говорю я. — Извини, это просто ностальгия. Я знал еще одного человека, рассуждавшего точь-в-точь как ты.
— Вот черт! — замечает она. — Мои предки занимались этим еще в тринадцатом веке, но я могла бы догадаться, что здесь она все равно была первой.
Вот полуторагодовалая Тара Челано у меня на террасе, в пушистой розовой, отделанной кожей куртке и ярко-зеленых колготках, поет серенады внимающим ее Крайслер-билдинг и башням Всемирного торгового центра; это песня без слов, что-то вроде «Da Doo Ron Ron». Мира тем временем лежит на коврике, курит, не обращая на дочь ни малейшего внимания. Предоставленная самой себе, Тара растет, как сорная трава; ей повезло, что она смогла выжить, но в то же время она взрослеет раньше времени. С одной стороны,
Что интересно, тема духовности больше не возникает. Мира, схватывающая всё моментально, поняла две вещи: первое, что я плохо реагирую на подобные разговоры, и второе, что эта дорога снова ведет к Вине. Мира чувствует, что впервые за ее короткую жизнь ей приходится немного конкурировать с призраком Вины. Поэтому так и осталось неясным, действительно ли она религиозна, или это остатки католического воспитания плюс подростковый мистицизм. Или, и тут ей нужно отдать должное, она рассматривает сакральную музыку просто как нечто, что можно использовать, и совсем не обязательно вникать во все это, просто это способ заставить людей слушать, своего рода склад, который можно прочесать, чтобы найти что-нибудь полезное, — так Пикассо в свое время использовал визуальные образы Африканского континента, так западные империи грабили когда-то остальной мир.
Вот что значит разница между поколениями, понимаю я. Я просто неспособен иной раз понять, как устроен такой молодой и незакоснелый ум.
По поводу орушшияу меня появилась своя теория. Думаю, что оно стоит в одном ряду с татуировками (бабочка на лодыжке и маленький дракон под ее левой лопаткой), стилем одежды — как у девицы легкого поведения, ее эксгибиционизмом (несмотря на мои настойчивые просьбы, она всегда ходит по дому полуголая, не удосужившись опустить жалюзи) — короче говоря, со всей этой показной принадлежностью к определенной социальной категории. Это ее бунт против своего класса, способ отделить себя от тех, кто отверг ее. А сцена с пистолетом — это пантомима. Проверив сумочку Миры, я действительно обнаружил там маленький девятимиллиметровый «Джулиани & Кох», но он не заряжен, а обойму с патронами она с собой не носит. Этот город — Мирин театр, а оружие — часть реквизита.
Утром в день нашей встречи с Ормусом она как на иголках, словно подросток перед первым свиданием. Тара же абсолютно спокойна, если не считать того, что она кричит каждому, кто ее может расслышать: «Идем к старику!» Она сообщает эту новость и заглянувшему к нам на завтрак Джонни Чоу.
— Болтушка, ха, — ухмыляется Чоу, откусывая черничный кекс. — Будь осторожна, малышка, язык твой — враг твой.
Тут из спальни появляется Мира в своем наряде а-ля Вина, и он давится кексом. Мне приходится несколько раз стукнуть его по спине, и когда он приходит в себя, вытирая глаза и пытаясь отдышаться, оборачивается к Таре:
— Видишь, я был прав.
К Мире он обращает замечательные слова:
— Рай говорил мне, что у тебя это здорово получается, но я и представить себе не мог — такое, черт возьми, и во сне не приснится. И поешь ты тоже как она! Просто чертовщина какая-то. Должен тебе сказать, это что-то сверхъестественное.
Он уходит, качая головой, все еще откашливаясь.
— После таких слов чувствуешь себя намного увереннее, — робко улыбаясь, произносит Мира.
По дороге, в такси, — Ормус предложил прислать Уилла Сингха с машиной, но я подумал, что будет лучше, если мы приедем сами по себе, — Мира повторяет все, что она знает об Ормусе. Историю его жизни, дискографию, что оказало на него влияние, его болевые точки, например шум в ушах, из-за которого он стал петь в стеклянном футляре.
— Шум, похоже, не очень-то мешает ему в обычной жизни, — говорю я ей. Я вспоминаю, как он очистил звук на пленке, чтобы я мог услышать ее голос. — Даже со всем этим звоном и щелканьем в ушах он слышит достаточно хорошо, чтобы микшировать.
О боже, внезапно осеняет меня мысль, он ведь не настолько сумасшедший, чтобы показать ей эти записи?! Если она увидит себя на всех трехстах экранах, она исчезнет и из его, и из моей жизни и никогда не вернется, и я бы не стал винить ее за это.