Земля шорохов

Даррелл Джеральд

– Ей нужна огромная инъекция пенициллина, много тепла и свежего воздуха.

Я с надеждой взглянул на него.

– Возьмем ее домой,– ответил он на мою безмолвную просьбу. Мы не стали терять времени. Лендровер мчался по блестевшим от дождя улицам с такой скоростью, что мы просто чудом добрались до дому целыми и невредимыми. Я поспешил с Хуанитой наверх, а Дэйвид помчался к Блонди. Там у Софи в аптечке были пенициллин и шприцы.

Я положил уже окончательно потерявшую сознание Хуаниту на диван, открыл все окна, которые можно было открыть, не создавая сквозняков, и в дополнение к центральному отоплению включил еще электрический рефлектор. Дэйвид вернулся невероятно быстро, еще быстрее мы прокипятили шприц, и я сделал Хуаните самую большую инъекцию, на какую только осмелился. Это должно было либо убить ее, либо поставить на ноги. Мне никогда не приходилось лечить пенициллином ни одного пекари, но я знал, что эти животные не всегда хорошо

переносят пенициллин. Потом целый час мы сидели и наблюдали за свинкой. В конце концов я убедил себя в том, что Хуанита стала дышать лучше. Но она по-прежнему была без сознания, и я знал, что поправляться она будет долго.

– Послушай,– сказал Дэйвид, когда я прослушивал грудь Хуаниты в тысячу четырехсотый раз,– разве мы ей помогаем, так вот сидя возле нее?

– Нет,– неохотно ответил я,– я не думаю, чтобы в ближайшие три-четыре часа произошли какие-либо изменения. Но сейчас ей лучше. Думаю, ей помог бренди.

– Ну,– деловито произнес Дэйвид,– тогда пойдем и немного поедим у Олли. Не знаю, как ты, а я голоден. У нас уйдет на это не более сорока пяти минут.

– Ладно,– неохотно сказал я,– пожалуй, ты прав.

Убедившись, что Хуаните будет удобно и рефлектор не подожжет одеяло, мы поехали в бар Олли на улицу Мэйо, 25. На этой улице выстроились маленькие заведения с такими, например, восхитительными названиями: "Мое желание", "Дом грустных красавиц", "Ужасы Джо".

На такой улице не увидишь респектабельных людей, но я уже давно перестал заботиться о респектабельности. Мы уже посетили большинство этих маленьких, полутемных, прокуренных баров, где за колоссальную цену пили крошечные порции спиртного и наблюдали, как "хозяйки" занимаются своим древним ремеслом. Но больше всего нам нравился "Мюзик бар" Олли, и в него мы заходили всегда. Тому было много причин. Во-первых, нас привлекали сам Олли, с лицом, сморщенным, как скорлупа грецкого ореха, и его милая жена. Во-вторых, Олли не только наливал в стаканы по справедливости, но и сам частенько выпивал с нами. В-третьих, у него было светло, и вы хоть могли видеть лица своих собутыльников; в других барах, чтобы разглядеть что-нибудь, пришлось бы превратиться в летучую мышь или сову. В-четвертых, "хозяйкам" здесь не разрешалось все время приставать к посетителям с просьбами заказать им чего-нибудь выпить, и в-пятых, здесь были музыканты – брат и сестра, которые прелестно играли на гитарах и пели. И, наконец, последнее и, быть может, самое важное – я видел, как "хозяйки", закончив вечернюю работу, целовали на прощание Олли и его жену так нежно, словно это были их родители.

Мы вошли в бар, где нас радостно приветствовали Олли и его жена. Мы рассказали, почему у нас такое плохое настроение, и весь бар выразил нам свое соболезнование; Олли выпил с нами по большой порции водки, а "хозяйки" собрались вокруг и стали говорить, что Хуанита непременно поправится и что вообще все будет хорошо. Мы ели горячие сосиски и бутерброды и пили водку, но ни это, ни даже веселые карнавалитос, которые музыканты пели специально для нас, не могли поднять моего настроения. Я был уверен, что Хуанита умрет, а это существо было очень дорого мне. Потом мы попрощались и вышли.

– Заходите завтра и скажите, как bicho себя чувствует,– крикнул нам вслед Олли.

– Si, si,– словно греческий хор, пропели "хозяйки",– приходите завтра и скажите, как себя чувствует pobrecita[33].

Я был уже уверен, что к моему возвращению Хуанита умрет. И мне пришлось буквально заставить себя подойти и заглянуть под кучу одеял на диване. Я осторожно поднял угол одеяла. На меня с обожанием уставились два блестящих черных глаза. Шевеля розовым курносым пятачком, больная слабо, едва слышно похрюкивала.

– Боже мой, ей лучше,– неуверенно сказал Дэйвид.

– Немного,– осторожно подтвердил я,– она еще в опасности, но мне кажется, уже можно надеяться на выздоровление.

Словно в подтверждение моих слов, свинка хрюкнула еще раз.

Боясь, что Хуанита скинет с себя ночью одеяло и снова простудится, я взял ее к себе на диван. Она уютно пристроилась на моей груди и крепко заснула. Дыхание ее было по-прежнему хриплым, но ужасное бульканье в груди, которое я слышал сначала при каждом ее вдохе, наконец исчезло. Утром я проснулся оттого, что мне в глаз уткнулся холодный шершавый пятачок. Не успев открыть глаза, я услышал веселое хриплое хрюканье. Я вытащил свинку из-под одеяла и увидел, что она совершенно переменилась. Глаза блестели, дышала она по-прежнему немного хрипло, но более ровно, а самое главное – она, пошатываясь, сама держалась на ногах. Температура уже была нормальная. С этого времени здоровье Хуаниты пошло на поправку. Ела она, как лошадь, и с каждым часом ей становилось все лучше. Но чем лучше она себя чувствовала, тем хуже она себя вела как пациент. Как только она смогла ходить, не падая

через каждые два шага, она стала вырываться и бегать весь день по комнате. А когда я накинул на нее небольшое одеяло, вроде плаща, и закрепил его булавкой на горле, возмущению ее не было границ. Но особенно мучительно с ней было по ночам. Она считала, что, взяв ее к себе в постель, я проявил чудо сообразительности, с чем, как мне ни было лестно, я никак не мог согласиться. Мы с ней, очевидно, имели различные представления о том, для чего ложатся в постель. Я ложился, чтобы спать, а Хуанита думала, что наступает самое подходящее время для того, чтобы начинать шумную возню. У детенышей пекари клыки и копытца очень острые, а носы твердые, шершавые и влажные, и когда эти три вида оружия обращаются против человека, пытающегося мирно уснуть, то это по меньшей мере мучительно. То она танцевала своеобразное поросячье танго, терзая мой живот и грудь острыми копытцами, а то просто крутила без конца хвостом. Временами она переставала танцевать и совала мне в глаз свой мокрый нос, а потом смотрела, как я на это реагирую. Иногда она бывала одержима мыслью, что где-то на мне спрятано редкое лакомство, может быть, даже трюфели. Тогда она пускала в ход нос, клыки и копыта и, не найдя ничего, пронзительно и раздраженно хрюкала. Часа в три ночи она погружалась в глубокий спокойный сон. В пять тридцать она уже скакала галопом по моему телу, чтобы обеспечить мне на весь следующий день отличное настроение. Это продолжалось четыре ночи кряду. Наконец мне показалось, что здоровью свинки ничто не грозит, и я стал запирать ее на ночь в ящик, несмотря на ее энергичный протест и пронзительные крики.

Я поставил Хуаниту на ноги как раз вовремя. Только она поправилась, как мы получили известие, что судно готово выйти в море. Таким образом, все сложилось как нельзя более удачно: Хуанита отправилась в дорогу здоровой, и слава Богу, потому что больная она не выдержала бы такого путешествия.

В назначенный день два грузовика со снаряжением и клетками прибыли на пристань. Следам за ними подкатил лендровер, и началась долгая и утомительная процедура погрузки клеток на корабль и расстановки их в трюме. Это всегда требует много нервов, потому что большие сети с клетками высоко парят над палубой, и ты всякий раз трясешься, что трос вот-вот лопнет и твои милые звери упадут в море или разобьются о бетонный пирс. Но к вечеру последнюю клетку благополучно подняли на борт, последний предмет снаряжения исчез в трюме, и мы вздохнули свободно.

Проводить нас пришли все друзья. В глазах многих я читал плохо скрываемое облегчение. Но сердиться на них было невозможно – так или иначе, я всех их сделал мучениками. Мы опустошали бутылки, которые я предусмотрительно велел принести в свою каюту. Все было на борту, все было благополучно, и теперь оставалось только выпить на прощание, потому что через час судно отчаливало. В тот самый момент, когда я но пятому разу наполнял стаканы, в дверях каюты, шелестя пачкой бумаг, появился человечек в форме таможенника. Не предчувствуя никакой опасности, я посмотрел на него влюбленно.

– Сеньор Даррел? – вежливо спросил он.

– Сеньор Гарсиа? – спросил в свою очередь я.

– Si,– сказал он, вспыхнув от удовольствия. Ему очень понравилось, что я знаю его имя.– Я сеньор Гарсиа из Адуаны.

Мария первая учуяла опасность.

– Что-нибудь не так? – спросила она.

– Si, si, сеньорита, документы сеньора в порядке, но они не подписаны деспачанте.

– Что это еще за деспачанте? – спросил я.

– Такой человек,– обеспокоенно сказала Мария и повернулась к маленькому таможеннику.– А это важно, сеньор?

– Si, сеньорита,– серьезно сказал он,– без подписи деспачанте мы не можем разрешить вывезти животных. Они будут сгружены.

Я чувствовал себя так, словно мне целиком удалили желудок. У нас оставалось всего три четверти часа.

– А деспачанте здесь? – спросила Мария.

– Сеньорита, уже поздно, и все ушли домой,– сказал сеньор Гарсиа.

Это была ситуация, в которой человек сразу стареет лет на двадцать. Я представил себе реакцию служащих судовой компании, если бы я сейчас пришел к ним и сказал, что вместо веселого отплытия в Англию через час придется задержать судно часов на пять, чтобы выгрузить моих животных и, что еще хуже, все мое снаряжение и лендровер, которые уже упрятаны глубоко в трюме. Я совершенно сник, но мои друзья – несчастные создания, уже привыкшие к переделкам подобного рода,– тут же развили бурную деятельность. Мерседес, Жозефина, Рафаэль и Дэйвид отправились спорить с дежурным по таможне, а еще один наш друг, Вилли Андерсон, который был знаком с деспачанте, захватив с собой Марию, поехал к нему домой. Тот жил на окраине Буэнос-Айреса, и, чтобы вовремя поспеть обратно, Авдерсон с Марией ехали с бешеной скоростью. Счастливая прощальная вечеринка взорвалась, как бомба. Нам с Софи оставалось только ждать и надеяться, и я мысленно репетировал разговор с капитаном; мне ведь надо будет так изложить ему эту новость, чтобы он меня изувечил не очень серьезно.