У Володи раньше была семья: жена Катя Жук и две дочери с именами Ева (тогда это было
очень популярное имя; они с Катей долго не могли решить, как назвать вторую – так отчаянно нравилось им звонкое, точное имя первой – поэтому решили, что и вторая будет Евой, всегда можно как-то разобраться, тем более что дочери не близнецы, четыре года разницы). Когда появилась Лидочка, Володя набил лыжную сумку случайной одеждой (потом жаловался в письмах: в полыхающем любовном чаду, словно заколдовавшем мир простых домашних вещей, захватил пару мерцающих в вечерней тьме прощальных шкафов платьишек Евочки, не Евушки, а возвращать не понимает как) – и ушел прямо так, как был, в офисном костюме, гладкой черной жилетке.
Понять и простить Володю было сложно, но необходимо: он был друг, а друзей необходимо принимать со всеми их
разрушительными решениями касательно собственной жизни, а также жизни раздавленными этими решениями других друзей. Недели три Володя все писал им про Лидочку, а потом вдруг сообщил: приедем 14-го, вы же давно звали в гости нас всех, вот приеду покажу вам звезду моего заката, огонь моих тлеющих углей, пять шагов моего распадающегося, распухшего языка к той самой финальной фразе.
Звали-то они, конечно, всю семью – у самих двое детей, мальчик-девочка, и смешной приютский пес Вадик, весь будто из грязных щеток составленный; каким образом их вежливые эпистолярные райские кущи с играющей на заднем дворе крепкой четверкой разлученных океанами и материками малышей – древесные феи, купание в синем надувном бассейне, который с притворным гневом рвется прокусить растрепанный пес Вадик, – каким немыслимым образом это прекратилось в обещание Лидочки и визит счастья?