Земля зеленая

Упит Андрей Мартынович

Две пышных шляпы склонились друг к другу, плечи под ними вздрагивали, женщины были полны негодования и возмущения от таких пустых и оскорбительных вопросов.

Председатель вдруг стал очень серьезным, его острый взгляд успокоил публику быстрее, чем это сделал бы самый сердитый трезвон колокольчика.

— Я попрошу доктора господина Крумберга в нескольких словах разъяснить этот важный вопрос, — кивнув кому-то головой, сказал он. — Как специалист, господин Крумберг сможет дать самые точные сведения по этому очень серьезному вопросу.

Девушки, соседки Андра, зашептали: «Интересно, а сам председатель женат?» Андр сердито зашикал на них, позабыв, что сидит здесь только благодаря их любезности.

Крумберг был не особенно ловким говоруном. Медленно подыскивая слова, не умел как следует связать их. Но говорил очень серьезно, очевидно, успевая высказать только ничтожную часть того, что в нем накопилось. По его мнению, возраст — очень важный вопрос для молодоженов, и тут не над чем смеяться. Можно рассматривать его с различных сторон, например, с чисто физиологической, расовой и климатической; потом еще — сточки зрения общественного положения и условий жизни. Здесь нет единой меры и числа, так же как нигде и никогда на свете не бывало одинаковой морали, одинаковых

законов и обычаев. Женщины южных рас развиваются и стареют раньше, чем на севере. В Индии сотни тысяч девушек становятся вдовами, не достигнув и десятилетнего возраста. Закон природы требует, чтобы женщина вступала в брак, когда она вполне созрела, физически развилась. Но это вопрос чисто медицинский: так как здесь присутствуют и дети, которым эти вещи непонятны, то на этом он останавливаться не будет. О другом следует подумать и поговорить. Имеет ли возможность женщина нашего времени вступить в брак в самые лучшие свои годы? Может ли она выполнить свой естественный долг, когда чувствует себя готовой к этому? Древние евреи причисляли женщину к домашним животным наравне с ослами и верблюдами, которых покупали, когда того требовали интересы хозяйства. Богатые магометане и сейчас держат своих купленных жен запертыми в сералях, так же как наши торнякалпцы кур в курятниках. А разве у нас положение женщин лучше? Разве дочь фабриканта может выйти замуж за конторщика фабрики, который ей понравился? Председатель сидел выпрямившись, бросая на всех молниеносные взгляды. Нет, она может ждать хоть десять лет, пока не появится какой-нибудь толстосум из ее же круга, которому не жена нужна, а миллион приданого для расширения предприятия. Но это дело самих толстопузых, другим тут нечего соваться. Посмотрим, что происходит в семьях рабочих в Торнякалне и Агенскалне, в Чиекуркалне и Дзегужкалне и около Гризинькална, — во всех этих «калнах» [106] . По сути дела это не горы, а мусорные ямы, в которых задыхается рабочий класс, чтобы фабриканты могли ездить в блестящих экипажах по мощеному Александровскому бульвару, а их жены и дети греться на солнышке в Верманском парке, в скверах и на Эспланаде. Разве можно счесть всех дочерей рабочих, которые задолго до брачного возраста согнулись, стоя изо дня в день у корыта с бельем, поблекли и постарели в швейных мастерских и в закопченных помещениях фабрик, где нет даже воды, чтобы вымыть руки перед обедом. А из чего состоит обед? Из куска хлеба и бутылки холодного кофе. А что говорить о тех, кого фабричные мастера и господские сынки выбрасывают на улицу и кто потом с накрашенными губами и подведенными бровями шляется по темным закоулкам города. Как же может женщина рабочего класса в лучшую пору своей жизни вступить в брак? К сожалению, среди рабочих, особенно среди молодых, встречаются любители посмеяться над старыми девами. Они забывают; почему девушка не смогла выйти замуж. Кто знает, может быть, она ответила пощечиной пристававшему мастеру или прилизанному хозяйскому сынку и теперь гонит в шею всякого, кто подбирается только к ее швейной машине или сберегательной книжке. Уважать надо этих старых дев, брать в пример. У нее нашлось мужество плюнуть в глаза всему капиталистическому строю, который поставил женщину на место домашнего животного и топчет ногами ее человеческое достоинство.

106

Калнс — по-латышски гора.

Дальше говорить оратору не дали. Две старых девы в светлых шляпах поднялись с мест, начали исступленно бить в ладоши. Устав хлопать, меньшая принялась стучать зонтиком об пол. Обе кричали: «Правильно! Браво!» Весь зал кипел и клокотал, как кофе, сбежавший на плиту. «Тише! Довольно! Дайте говорить!», «Достаточно! Вон!..». Гремели рукоплескания, шикали. Кто-то вскочил и громыхнул стулом. Толстый господин в накидке, размахивая котелком, красный от волнения, с вспотевшим лбом и голой макушкой пробирался к кафедре. «Прошу слова!», «Вон этого толстобрюхого!», «Господа, господа, не будьте дикарями! Не дать слова нельзя!». Резкие свистки, смех. Околоточный, поводя длинными усами, угрожающе потрясал кулаком над бурлящей толпой. Председатель звонил без конца.

И Андр Калвиц стоял, хлопал в ладоши и кричал вместе с другими. Рядом аплодировала Анна: даже маленькая Марта что-то пищала. Андрей Осис со смехом крикнул Андру прямо в ухо:

— Что я сказал тебе? Вот это бомба!

Господину в накидке слова не дали. «Варварство! — возмущался он. — Затыкают рот!» Председатель громко объявил, что дебаты по этому вопросу прекращены. Он прочел очередную записку — о значении бережливости в жизни рабочего.

Шум не унимался. На кафедре стоял высокий, мрачного вида черноусый юноша. У него было сердитое лицо и могучий бас; огромным кулаком он время от времени рассекал воздух.

— Это студент Янсон, [107] — пояснил Андрей Осис молодому Калвицу.

Когда публика, наконец, угомонилась, голос оратора стал спокойнее, по все же его мощные раскаты заполняли весь зал. Вероятно, и на улице было слышно, потому что на мостках Большой Алтонавской улицы столпились группы прохожих. Янсон заметил это, чуть повернулся к окну, чтобы через открытые форточки слова долетели и на улицу. Когда можно было расслышать каждое слово, вступительная часть речи была закончена.

107

Речь идет о революционере Яне Янсоне-Брауне (1871–1917), ставшем впоследствии одним из организаторов Латышской социал-демократической рабочей партии и ее активным деятелем.

— Бережливость, бережливость — об этом звонят теперь все мещанские газеты и разливаются торнякалнские и агенскалнские кумушки за чашкой кофе, похрустывая сухариками. Бережливость кажется им разрешением всех вопросов богатства и бедности, золотым ключом к спокойной и счастливой жизни. Кто в теперешние времена может что-нибудь сберечь и у кого есть что сберегать? Господа предприниматели и капиталисты — они очень берегут свои руки, чтобы на пальцах не вздулись мозоли от стрижки купонов и заворачивания золотых монет в тяжелые свертки. Владелец домишка в Торнякалне из бережливости может еще год не менять толь на крыше, хотя дождь за это время, протекая через потолок, сгноит какому-нибудь бедняку весь его хлам. Супруга-домохозяйка может

сберечь крошки сухого хлеба, чтобы покормить канарейку в клетке. Какой-нибудь трактирщик сольет остатки пива из стаканов, наберет полштофа и всучит пьяному сплавщику леса, заработав таким образом десять копеек чистоганом. О бережливости могут думать только те, у кого есть фабрики, магазины, поместья, банки. Они ездят в лакированных экипажах, спят под шелковыми одеялами на пуховых перинах, пока рабочие и батраки гнут спины от шести до шести в потогонных мастерских, на кораблях, в гавани, на Даугаве, Лиелупе, на море, в лесах и на полях. Деньги у них идут к деньгам, копейка к копейке, рубль к рублю. Капитал подобен катящемуся с горы снежному кому; чем дальше катится, тем становится больше. Но что может сберечь бедняк, если все его достояние — две руки? Ему нечего продать, кроме своей рабочей силы, которая теперь так дешева! Я вот нашел себе приют в одной рабочей семье, где пятеро ребят. Семья живет в двух комнатушках, вместе с клопами и тараканами. Муж работает на фабрике пил и напильников Зоннекена и получает рубль двадцать копеек в день. Жена с утра до ночи стоит над корытом с бельем и за утюгом, выгоняет не больше полтинника. Рубль семьдесят копеек в день. Сколько это придется на каждого, если поделить на семь животов? Сколько стоит буханка хлеба в лавке и фунт масла или сала на Даугавском рынке? За квартирку хозяин дерет двенадцать рублей в месяц, пару туфель на базаре Берга не купишь дешевле трех рублей. Утром семья пьет черный кофе; только в воскресенье увидишь у них на столе бутылку молока и постные крендели. Маленькие дети растут на улице, копаются в заваленных мусором песочных ямах, — у матери нет времени присмотреть за ними. Подростки остаются без ученья, потому что должны помогать матери следить за огнем под котлом, в котором кипятится белье, подбирать щепки у лесопильных заводов и дровяных складов… К чему тут проповедовать бережливость? Что может сберечь такой бедняк? Пару заплат на своих дырявых брюках? Проповедь мещан и попов о бережливости — это костыли, которые они хотят сунуть под мышки обнищавшему, изнуренному рабочему…

И Янсону не дали закончить, зал волновался, гудел. «Прошу слова! Прошу слова!» — кричали с разных мест. Некоторые близкие по виду к породе господ стучали палками об пол и размахивали руками. Их унимали, угрожая выбросить вон, — подавляющее большинство слушателей приняло сторону оратора. А может быть, оратор стал на их сторону, высказав то, что годами накапливалось и таилось. А может быть, все было не так, как он говорил, но это ничего не значило, они слышали то, что звучало в них самих. И Андр Калвиц — тоже. Трудно сказать, что было у Андра общего с многосемейными рабочими Зоннекена. Но щеки у него пылали, глаза горели, ладони жгло от восторженных хлопков. Он опомнился, когда Андрей Осис крикнул ему в самое ухо:

— А это торнякалнский учитель Индрик Цируль.

На кафедру поднялся высокий мужчина, очень похожий на студента Янсона — только черные усы у него длиннее. Склонив голову набок, он сердито смотрел из-под наморщенного лба. Язык у него немного заплетался, и в общей шумихе сперва трудно было его разобрать.

— Костыль, костыль… Да, бережливость — это костыль! А теперь хотят вырвать его, чтобы бедняк ползал на четвереньках по улице. Теперь трудные времена, времена кризиса, безработные толпами стоят у ворот фабрик. Крестьяне бегут в Ригу в поисках счастья, а хозяева в деревне даже за большие деньги не могут найти батраков. Издательство «Полезная книга» только что выпустило рассказ Якоба Апсита «В город». Читали ли вы это произведение? Знаете ли вы, как наш известный писатель рисует судьбу мужиков, бежавших в Ригу? Читали ли вы рассказы Нейкена и Пурапуке?

— Иди ты спать со своими рассказами! — крикнул кто-то из глубины зала. — О бережливости говори!

— Он из мамульников [108] ,— крикнул другой.

— Почему сам живет в Торнякалне? — выкрикивали женщины. — Чему он нас учит? Почему сам не идет в деревню батрачить?

Напрасно звонил председатель.

— Не мели вздора! Нечего его слушать! Долой! — кричал и Андр Калвиц, сразу возненавидевший этого Цируля.

На кафедре появился небольшой тучный мужчина в накидке и с котелком в руках. Он колотил своим котелком по кафедре до тех пор, пока публика не угомонилась. Это был учитель женской школы Латышского благотворительного общества Петер Межвевер. [109] Он окинул зал таким же насмешливым взглядом, каким обычно смотрел в классе на своих глупых учениц.

108

«Мамуля» («Матушка») — прозвище латышского общества, членами которого были богачи; «мамульниками» звали в просторечии членов этого общества.

109

Латышское благотворительное общество, основанное в Риге в 1869 году, было схоже по своей классовой сущности и деятельности с Рижским латышским обществом — цитаделью латышской буржуазии.

— Действительно, это так. То, что здесь говорили о костылях, настоящая глупость и чушь…

— Не оскорблять! Сам дурак! Нашелся мудрый Соломон!

— Тише, господа, не перебивайте оратора!..

Говорил учитель плохо, мямлил, повторялся, а главное, не было убедительности в его словах. Это неправда, говорил он, будто латышский рабочий бережливостью ничего не добьется. Может! Мало ли таких, кто пришел в Ригу в лаптях, работал на постоялом дворе, а через пять лет становился хозяином извозного дела или строил пятиэтажный дом на Елизаветинской улице! Он сам! — Межвевер ударил себя котелком в грудь, — он сам зарабатывает немного, а ведь надо прилично одеться, выпить кружку пива. Но кое-какие сбережения он имеет. Инспектор хоть завтра может выгнать его с работы, — на улице он не останется. Теперь у латышей есть свои сберегательные кассы — касса Латышского общества, Видземского общества взаимного кредита. Каждый сын дворника может теперь подняться высоко, если только умеет беречь копейку и хочет учиться. Как сказал Фриц Бривземниек и в свое время писал Аусеклис: «Сшей мне, тятенька, постолы…» [110]

110

«Сшей мне, тятенька, постолы…» — цитата из популярного когда-то стихотворения «В школу» латышского прогрессивного романтика Аусеклиса (псевдоним Мителиса Крогземиса, 1850–1879).