Земляки
Шрифт:
— Хошь, садись со мной? — пригласил он.
— Спасибо, я поел недавно. — Старик в шляпе внимательно смотрел на Анисима, так что тому даже не по себе стало. — Косишь?
— Надо. Нездешний, видно?
— Здешний.
Анисим глянул на гостя и ничего не сказал.
— Не похож?
— Пошто? Теперь всякие бывают. — Анисим захрумкал огурцом… И уловил взгляд гостя: тот смотрел на нехитрую крестьянскую снедь на тряпочке. «Хочет, наверно».
— Подсаживайся, — еще раз сказал он.
— Ешь, тебе еще полдня работать.
— Да хватит тут!
Городской старик снял шляпу, обнаружив блестящую лысину, придвинулся, взял огурец, отломил хлеба.
— У тебя газеты нету? — спросил Анисим.
— Зачем? — удивился гость.
— Иззеленишь штаны-то. Штаны-то добрые.
— А-а… Да шут с ними. Ах, огурцы!..
— Што?
— Объеденье!
— Здешний, говоришь… Откуда?
— Тут, близко…
Не верилось Анисиму, что гость из этих мест — не похоже действительно.
— Сейчас-то я не здесь живу. Родом отсюда.
— А-а. Погостить?
— Побывать надо на родине… Помирать скоро. Ты из какой деревни-то?
— Лебяжье. Вот по этой дороге…
— Один со старухой живешь?
— Ага.
— Дети-то есть?
— Есть. Трое. Да двоих на войне убило.
— Где эти трое-то? В городе?
— Один в городе, Колька. А девахи замужем… Одна в Чебурлаке, за бригадиром колхозным, другая — та подальше. — Не сказал, что другая замужем не за русским. — Была Нинка-то по весне… Ребятишки большие уж.
— А Колька-то в каком городе?
— Да он — и в городе, и не в городе: работа у ево какая-то непутевая, вечно ездит: железо ищут.
— А какой город-то?
— В Ленинграде. Пишет нам, деньги присылает… Так-то хорошо живет. Хочет тоже приехать, да все не выберется. Может, приедет.
Городской старик отпил немного молока, вытер платком губы.
— Спасибо. Хорошо поел.
— Не за што.
— Косить пойдешь?
— Нет, обожду маленько. Пусть свалится маленько.
— Колька-то с какого года? — спросил еще гость.
— С двадцатого. — Тут только Анисим подумал: «А чего это он выспрашивает-то все?» Посмотрел на гостя.
Тот невесело как-то, но и не так чтобы уж совсем печально усмехнулся.
— Вот так, земляк, — сказал.
«Чудной какой-то, — подумал Анисим. — Старый — чудить-то».
— Здоровьем-то как? — все пытал городской.
— Бог милует пока… Голова болит. У нас полдеревни головами маются, молодые даже.
— Из родных-то есть кто-нибудь? Братья, сестры…
— Нет, давно уж…
— Умерли?
— Сестры умерли, брат ишо с той войны не пришел.
— Погиб?
— Знамо. Пошто с войны не приходят?
Городской закурил. Синяя слоистая струйка дыма потянулась к выходу. Здесь, в шалаше, в зеленоватой тени, она была отчетливо видна, а на светлой воле сразу куда-то девалась, хоть ветерка — ни малого дуновения — не было. Звенели кузнечики; посвистывали, шныряя в кустах, птахи; роняли
По высокой травинке у входа в шалаш взбиралась вверх божья коровка. Лезла упорно, бесстрашно… Старики загляделись на нее. Коровка долезла до самого верха, покачалась на макушке, расправила крылышки и полетела как-то боком над травами.
— Вот и прожили мы свою жизнь, — негромко сказал городской старик. Анисим вздрогнул: до странного показалась знакомой эта фраза. Не фраза сама, а то, как она была сказана: так говорил отец, когда задумывался, — с еле уловимой усмешкой, с легким удивлением. Дальше он еще сказал бы: «Мать твою так-то». Ласково.
— Не грустно, земляк?
— Грусти не грусти — што толку?
— Што-то должно помогать человеку в такое время?
— У тебя болит, што ль, чего?
— Душа. Немного. Жалко… не нажился, не устал. Не готов, так сказать.
— Хэх!.. Да разве ж когда наживесся? Кому охота в ее, матушку, ложиться.
— Есть же самоубийцы…
— Это хворые. Бывает: надорвется человек, с виду вроде ничего ишо, а снутри не жилец. Пристал.
— И не додумал чего-то… А сам понимаю, глупо: что отпущено было, давно все додумал. — Городской помолчал. — Жалко покоя вот этого… Суетился много. Но место надо уступать. А?
— Надо. Хэх!.. Надо.
— А так бы и пристроился где-нибудь, чтоб и забыли про тебя, и так бы лет двести! А? — Старик засмеялся весело. Что-то опять до беспокойства знакомое проскользнуло в нем — в смехе. — Чтоб так и осталось все. А?
— Надоест, поди.
— Да вот все никак не надоест!
— А ты зараньше не думай про ее — не будешь страшиться. А придет — ну придет… Сколько там похвораешь! В неделю люди сворачиваются.
— Да.
— Ты вот вперед загадываешь, а я беспречь назад оглядываюсь — тоже плохо. Расстройство одно.
— Вспоминаешь?
— Но.
— Это хорошо.
— Хорошо, а все душу тревожишь. Зачем?
— Нет, это хорошо. Что же вспоминается? Детство?
— Больше — детство.
— Расскажи чего-нибудь! Хулиганили?
— Брат у меня был, Гринька, — тот прокуда был. — Анисим улыбнулся, вспомнив. — Откуда чево бралось!.. И на войне-то, наверно, вперед других выскочил…
— Что же он вытворял? — живо заинтересовался городской старик. — Расскажи-ка… Пожалуйста, пока отдыхаешь.
— Хэх!.. — Анисим покачал головой, долго молчал. — Шельма был… Один раз поймал нас у себя в огороде сосед наш, Егор Чалышев, ну, выпорол. За дело, конечно: не пакости. Арбузишки-то зеленые ишо, мы их больше портили, чем ели. Ночью-то не видно: об коленку ево — куснешь, зеленый — в сторону. Да. Выпорол с сердцем. Потом ишо отец добавил. Гриньку злость взяла. И чево придумал: взял пузырь свинячий — свинью тогда как раз резали, — растер ево в золе… Знаешь, как пузыри-то делают?