Земляничная поляна
Шрифт:
— Раствор кончается, — говорит Панкрат, выскребая мастерком со дна тазика остатки загустевшей серой кашицы.
— Игореха! — кричу я. — Заводи троянского коня, — мы все съели.
Игореха продолжает перемешивать песок, цемент и воду, и кажется, что он совсем не слышит моей просьбы. Я его не тороплю, знаю — пока не доведет раствор до нужной консистенции, троянский конь' не будет нагружен.
— Черт возьми, — говорит Панкрат и сладко потягивается. Затем он ловко выбивает из пачки «Беломорканала» папиросу. — Наверное, в самом деле хорошо построить за жизнь хоть один дом…
— Конечно, —
На кирпич неожиданно опускается большая стрекоза. Расправляет слюдинки–крылья. Качает головой. Мне почему–то кажется, что головой она качает осуждающе. Сгибает и разгибает свой длинный тонкий членистый животик. Он становится то вопросительным, то восклицательным знаком. В выпуклом, как фотообъектив, глазе стрекозы отражается клетчатая рубашка Панкрата и мой мастерок. Мастерок, лежащий ближе к зеркальцу немигающего глаза, кажется больше, чем Панкрат. Я наклоняюсь, чтобы найти свое отражение, но насекомое испуганно взлетает.
— А деревья, между прочим, — замечает Панкрат, — я уже сажал. В школе, на опытном участке. А потом в парк ходили с саженцами, правда, каких деревьев — не помню. — Он оборачивается и кричит: — Игореха! Ты деревья сажал?
Но наш бетономешальщик упорно молчит и отрицательно качает головой.
— Это, наверное, наш единственный в жизни дом, — выдыхает вместе с табачным дымом Панкрат.
— Наверное, — соглашаюсь я.
— Почти стопроцентная вероятность! — нарушает обет молчания Игореха.
— После университета, — говорю я, — будем заниматься–морфологией дискретных и синхронных…
Но Панкрат не дает мне помечтать и заявляет:
— Я-то поеду на Север. Работой надо заниматься,
а не словоблудием и бумагомаранием, — и он бьет кулаком по кирпичу.
— Комаров там побольше, чем здесь, — сам не понимая зачем, говорю я и тут же начинаю ругать себя.
Помянув этих вредных насекомых, я мгновенно начинаю ощущать зуд во всех покусанных за ночь местах. Ночь, точнее время до момента засыпания, для всех нас — са–мое трудное. Комары атакуют эскадрильями и пооди-. ночке. Простыни, одеяла и набросанные поверх всего этого куртки и плащи не спасают нас от комариного занудства. Все попытки выкурить комаров тоже оказываются безуспешными. После каждого выкуривания Панкрат начинает выражать сомнение во вреде табака и в неизвестно кем выведенной формуле о капле никотина, убившей лошадь.
— Переживем и это! — хлопает меня по плечу Панкрат. — Лето, оно, брат, проходяще. Тем более северное.
— Спускайте, с привязи конягу! — доносится до нас крик Игорехи, и мы бросаем ему освободившийся тазик. Игореха ловко ловит его и быстро нагружает.
— Принимай! — кричит он, и мы подходим к желобу, по которому ползет загруженный доверху тазик. — Бойся данайцев, дары приносящих, — смеется Игореха вслед тазику.
: — Тебе не кажется, что у нашего прораба сегодня несколько странное настроение? — бормочет Панкрат, поднимая тазик на стремянку. — Даже на Гомера потянуло. Гекзаметром заговорил.
— Молвишь о чем ты, отрок сердитый… — подхватываю я Игорехину игру.
— Чё? — вскидывает брови Панкрат.
— Он письмо получил, получил на закате, —
— Вы чё? — выплевывает окурок Панкрат. — В самом деле тронулись: стихами балаболите?
— День–то какой, Владимир Владимирович! — восклицаю я, зачерпывая раствор.
— Какой? — настороженно спрашивает он.
— Отличный, Володик, отличный. И наверху, — киваю я, — ни облачка, ни ветерка. И дом наш растет!
— Чокнутые вы оба, — расплывается Панкрат. — Ну, ты ясно из–за кого. Из–за Вероники.
Мне конечно же приятно слышать о Веронике, но я стараюсь придать своей физиономии выражение независимости и удивления. Но Панкрата мало интересуют мои эмоции и их выражение. Примеряясь к отвесу, по которому нам надо выводить угол дома, он продолжает:
— А этот–то, — кивает он вниз, — из–за кого? Из–за Таньки Волынкиной? Что там за письмо?
— Я же тебе сказал: из Колхиды, с черноморского побережья, от богини. Она, скорей всего, златокудрая.
— Ну не балаболь, — пытается он скрыть свое любопытство. ~
— Она ждет его, чтобы отправиться за золотым руном вечной любви, — стараюсь я выдерживать уровень велеречивости.
— Не тренди, — отмахивается он и приседает. Прищуривает один глаз, словно прицеливается. Затем поднимается и бросает: — Уровень держим. — Потом, чуть помолчав, начинает напевать: — Еще немного, еще чуть–чуть… — Сплевывает и поворачивается ко мне: — Так кто же его ждет?
— Я ж тебе объясняю: какая–то девчонка. Я ее не знаю, но, судя по всему, у них там что–то серьезное.
— Ну-у, — присвистывает Панкрат.
— Он, вообще, мужик серьезный. Ты же знаешь.
— Угу, — кивает Панкрат.
— Эй, вы там, наверху! — кричит Игореха. — Пошевеливайтесь! У меня еще раствора на одну заправку осталось, а до обеда сорок минут.
— Грузи в ведро, — отвечает Панкрат и машет рукой. — Поднирлайся к нам. Втроем мы успеем.
Игореха согласно кивает и начинает тщательно соскребать со стенок корыта остатки раствора. Ведро скоро наполняется.
До обеда мы успеваем израсходовать весь раствор. Положив последний кирпич — на этот раз «последняя рука» оказалась у Панкрата, — мы бежим надерегонки к нашему «вельзевулу». Так мы назвали дьявольски скрипучий велосипед, выданный нам напрокат колхозным зоотехником, добрым, чуть застенчивым человеком, который, конечно же, и не подозревал о том, какая участь ждет его видавший виды велосипед. Тот, кто подбегал к велосипеду последним, занимал почетное место на седле. Первые двое скромно устраивались соответственно на багажнике и на раме. На этот раз первыми оказались мы с Игорехой.
— Если этот тарантас, — бурчит Панкрат, нажимая на скрипучие педали, — выдюжит нас до конца, то его можно смело отправлять в космос: перегрузки ему не страшны.
— Или отправиться на нем в кругосветное путешествие! — предлагаю я. — По горам, равнинам, пустыням и, степям.
— Безбрежным? — интересуется Панкрат. — Угу. Как небо.
И, подняв голову, я смотрю на тугое натянутое голубое полотнище небосвода и на сверкающий апельсин солнца. Но глаза начинают слезиться, и я закрываю их рукой.