Земная печаль
Шрифт:
Марья Гавриловна закурила и засмеялась.
— Леночка, смотри, какой у нас Аркадий кавалер.
Леночка быстро и деловито ела варенье, низко наклонив голову к блюдечку. Она всегда утверждала, что к «Мартыну» можно ездить с единственной целью — как следует наесться. Сейчас живо подняла голову, взглянула на мать карими, несколько близорукими глазами, захохотала.
— Аркаша нас защищает от бандитов? От нападения разбойничков?
И, слегка щуря глаза, взяла руку Анны, вполголоса сказала ей:
— А я думаю, что бандиты вовсе не опасны.
— Опасны, не опасны, а темноты захватим, это уж как пить дать.
—
— Да, мамаша, к делу, — сказала Леночка. — Матвей Мартыныч, вы не откажете? Пойдем посмотрим.
Через несколько минут Матвей Мартыныч тащил уже по двору небольшой, но очень тяжелый чемоданчик и плед в ремнях. От напряжения на виске его надулась жила.
— Кое-что таки набралось, — говорил он довольным тоном. — Надо схоронить. Мы таки схороним. Кое-что набралось.
Ему очень нравилось, что вот у кого-то что-то есть. Марья Гавриловна вполне могла быть покойна за свое добро.
— Все с вами пересчитаем, запишем, под расписочку примем, чтобы не вышло потом чего.
Аркадий Иваныч отвязал свою лошадь и сел на дрожки.
— Я тебя подожду там на выезде, у ракиты, — шепнул он Анне. — Пройди садом.
Анна покорно кивнула, темные ее глаза покрылись влагой. Пока в столовой шел подсчет серебра, ценностей, воротников дорогих шуб, она вышла в сад.
Сад в Мартыновке находился по другую сторону дома, и это был иной мир.
Хоть и сюда доносилось хрюканье свиней, все же старый яблоневый сад, времен далеко домартыновских, носил облик милых русских садов — некоего скромного рая. Сейчас яблони стояли уже совсем голые. У подножия стволов чернели круги свежевскопанной земли, от них пахло терпко и прелестно. На одном аркаде [269] сохранилось несколько бледных листиков, и на верхушке одинокое, золотистое яблочко. Изумрудно–стеклянен был вечер. Нежен, узко–серебрист месяц сквозь ветви, горек воздух. Анна шла, попирая погибшие травы.
269
Сорт некрупных, сочных, сладких яблок.
Пройдя мимо шалаша в дальний конец, выходивший к дороге, она услыхала то медленное в вечернем воздухе позвякивание, постукивание, ход подкованной лошади, те мирные звуки, которые говорят о приближении друга. Никогда Трушка так не приближался. И действительно, через минуту, взбежав узенькой тропкой сквозь акации по канавке к дороге, она увидела эти простецкие дрожки, чалого коня, длинного Аркадия.
Увидев ее, он улыбнулся.
— Ты нынче не такая, как тот раз.
Анна села на дрожки боком, обняла его, прижалась щекой к его шее — ус щекотал слегка ей лоб.
— Прости меня, Аркадий, прости.
Все улыбаясь, он обернулся. Темные, сумасшедшие глаза в упор смотрели на него. Он провел рукой по ее волосам, поцеловал в лоб, сказал тихонько:
— Проводи меня до кургана.
Анна молча к нему прижалась.
— Я сегодня так хотела, чтобы ты приехал… и действительно, смотрю, вы и въезжаете. Да, — прибавила она упрямо, — да, больше
— Что не можешь?
— Не могу тут жить, не могу без тебя…
Лошадь шла шагом. Внизу, направо, выступила в лощине деревушка Мартемьяново. Там мычали коровы. Слышен был гул молотилки. По временам бич хлопал. «И–о-о! И–о-о!» — равномерно покрикивал погонщик. Мартемьяново уходило в голубовато–синеющий туман вечера.
Аркадий Иваныч молчал.
— Мне писали из Тулы, — сказал он, — теперь совсем скоро развод. Как получу, обвенчаемся. Я непременно хочу обвенчаться, чтобы все как следует. Будет, довольно. Хочется, чтобы так благочинно… по–настоящему. А то вот прошла жизнь, и столько зря наделано, натрепано… ужасно много…
Все так же позвякивало что-то в дрожках, лошадь медленно ступала по сухому проселку, слегка подымавшемуся. Подъехали к кургану — небольшому, ровному холму на высоком месте. Открылся далекий вид на поля, леса, овраги, взгорья. Что в этом кургане, никто толком не знал, да, может быть, и ничего не было — просто сторожевая вышка, откуда наблюдали за жутким востоком, за страшной татарщиной — заревами, дымом надвигавшейся. Аркадий Иваныч остановил коня. Они слезли и сели у канавки. Солнце садилось. Тень векового кургана их одела, над его верхушкою пылали еще лучи, небо на северо–востоке было холодное, сине–стальное. К нему снизу шли яркие, густые зеленя. Их замыкал темный парк Серебряного. Белая колокольня, пересекая пейзаж, горела в последнем блеске.
— Вот там ты, — сказала Анна, — там ты живешь, твое Машистово, и там пропала моя головушка…
Она засмеялась.
— Хорошо, что пропала. Тебя тоже, наверно, скоро оттуда выгонят, это ничего, мы где-нибудь устроимся, не все ли равно. Мне с тобой хорошо. Мне с тобой очень хорошо. Но сейчас ужасно грустно.
Она опять к нему приникла.
— И все страшно… Аркадий, мне как-то очень страшно.
Аркадий Иваныч вертел в руках сухую былинку. Иногда откусывал кусочек. Он ничего ей не ответил. В пояснице начиналась вновь привычная, тупая боль.
— Нет, — сказала Анна, — если до Рождества развода не будет, я все равно к тебе сбегу. Это уж как хочешь.
Со стороны хутора на дороге показалась карфажка. Солнце село. Сизый, прохладный сумрак обозначился в лощинах. Аркадий Иваныч встал.
— Пора. Наши едут. Вот и застали темноты.
— У тебя есть с собой?..
Аркадий Иваныч похлопал по карману.
— Я приду в воскресенье.
Он обнял ее, поцеловал в лоб и сел на дрожки.
Было уже темно. С каждой минутой глубже погружалось заведение Матвея Мартыныча в первоначальную тьму, смывавшую дома, леса, людей, животных, чтобы возродить их утром. Зато на небе восставала своя краса. Зима близилась. Уже Орион выводил, еще невысоко над горизонтом, свой таинственный семисвечник. Под ним кипел вечно юный Сириус.
Сириус стрелял уже разноцветными лучами сквозь голые сучья сада, когда Анна вошла во двор. Дверь инструментального сарайчика была открыта. Там возился Матвей Мартыныч.
— Аннушка, это ты? — спросил он, услышав ее шаги. f — Я.
— Где ж ты был?
— В поле.
Из-за темноты Анна не видела лица Матвея Мартыныча, передвигавшего какие-то ящики, но ее поразил изменившийся, задохнувшийся его голос, когда он почти крикнул:
— Ты все за этим Аркадием бегаешь… Я уже давно, уже с лета замечайл…