Земное тепло
Шрифт:
Скоро стали попадаться следы от оленьих нарт, а там и стойбище показалось. Чумы на берегу реки стоят островерхие, снегами заметённые, а возле них оленьи упряжки носятся. Шум и гвалт стоит. Оленьи упряжки все разукрашены, у оленей разноцветные лоскутки не только в сбруе, но и на ногах привязаны. У женихов савики один краше другого, в косах украшения разные, унты широкими плетёными полосками с пушистыми кистями перевязаны пониже колен.
На широком помосте из нарт, покрытых оленьими шкурами, сидит Тученбала. Лицо её платком покрыто,
Тут раздались удары бубна. Махнул Хозумко правой рукой, и помчались по снежной равнине на лихих упряжках женихи. Впереди всех оказался бородатый Алыч, родом из лесных урочищ. Выхватил он из-за пазухи сосновую ветку, всю изрезанную мелкими полосками, и бросил её к ногам Хозумко.
Повернула Тученбала голову в сторону отца, а он сидит, корявыми пальцами зарубки считает, улыбается, рукой машет бородатому Алычу. Потом он снова взмахнул рукой, и опять полетела сосновая веточка с зарубками к ногам Хозумко.
Поняла Тученбала, что обманул её отец, не хочет он иметь зятя удалого да храброго, а надо ему только богатого. Опечалилась Тученбала, положила свою сосновую веточку рядом с собой, натянула на лицо платок и не смотрит на женихов.
Вдруг шум и крик раздался. Побежали в стороны люди, понеслись олени, не слушаются каюров. Все увидели, как из-за леса вылетела упряжка белых оленей.
Не бегут олени, а летят. Из-под копыт снег искрами, а на нарте стоит молодой охотник и держит в руках горящую палку. То погаснет, то вспыхнет с новой силой пламя, озарит округу. Вскочил с помоста Хозумко. Глаза руками закрывает, под шкуры голову прячет, а Тученбала сбросила с лица платок да подняла высоко над головой свою сосновую веточку.
Промчалась мимо неё упряжка в первый раз — успел Лейко только заглянуть в глаза Тученбалы, промчалась в другой раз — зажёг Лейко в её руках сосновую веточку, промчался в третий раз — подхватил он на руки Тученбалу, посадил на свою упряжку и умчался.
Закричал Хозумко не своим голосом, зазвенел бубен, залаяли собаки, опомнились женихи и бросились на своих упряжках догонять белых оленей. Да где там!
Много лет прошло. От горя состарился Хозумко, совсем ленивым стал, не спал по ночам, всё звал к себе шамана Янко, всё спрашивал его, какие он сны видел, только про Тученбалу не спрашивал, боялся сердце тревожить, но не выдержал, простонал:
— Не снилась ли тебе Тученбала? Не знаешь, куда увёз её этот отчаянный парень на белых оленях?
Засопел шаман Янко, закряхтел.
— Чего молчишь? Или вместе с вкусным мясом моих оленей проглотил свой язык?
Не выдержал таких горьких слов шаман, присел к Хозумко поближе.
— Говори, не бойся. Всё равно знаю — не вернётся больше Тученбала в мой чум. Разве сможет она забыть такого храбреца!
— Увёз её Лейко к земному теплу. Видел я во сне: пламя огромное из земли вырывается,
— Может ли такое быть? — спросил Хозумко. — Что-то тебе последнее время всё плохие сны видятся.
— Видел ещё, что все наши люди к этому теплу потянулись. Может, и нам с тобой запрячь оленей да съездить, посмотреть на него?
— Ты, Янко, видно, двадцать сушёных мухоморов съел! — сердито сказал Хозумко и отвернулся.
— Ты как хочешь, а я не хочу умереть, не повидав земное тепло. Лучше в снегах усну, а на него взгляну! Не напрасно же его люди нашли!
И уехал Янко вместе с другими.
РОДНОЕ СТАДО
Пришла в род Лазарин беда: сильное племя из-за гор отогнало у них всех оленей. Не бывает в жизни манси страшнее беды. Сразу и голод пришёл, и болезни всякие.
Поставили Лазарины свои чумы на берегах рек и стали рыбачить. А рыбалка для них дело новое, непривычное. Пока научились сети вязать да заводи примечать, узнали, какая рыба раньше на нерест идёт да в какой месяц жирнее она, — немало лет ушло. Успели к тому времени нарты мхом обрасти, а вдоль оленьих троп и дорог деревья высохнуть.
Спросил как-то молодой юноша Иля у отца: почему так много вокруг почерневших, гнилых нарт?
Рассказал отец о печальных днях всего рода, о своей тоске по оленям.
Заплакал Иля. День плачет, другой плачет, третий плачет, а на четвёртый и говорит отцу:
— Пойду я на лыжах к богатым оленщикам! Верну домой родное наше стадо.
— Что ты? — испугался отец. — Разве под силу тебе такое? Молодой ещё! Братья твои давно ушли за своими оленями. Уже и деревья успели вырасти, и моя голова поседеть, а они всё ещё не вернулись!
Замолчал отец, а сам стал точить топор с утра до вечера.
Точил неделю. Таким острым топор стал, что им можно было траву косить.
А вечером подошёл отец к сыну и говорит:
— Наточил я топор и убью тебя сам. Зачем тебе, как братьям, в чужие края ходить да там погибать?
Да как замахнулся! Отскочил Иля в сторону, просвистел топор над самым ухом. Отец второй, третий раз взмахнул топором, потом бросил его в сторону и говорит:
— Собирайся, сын мой! Ловкость есть у тебя. Возьми в дорогу щит, колчан со стрелами.
Достал отец свои доспехи старые, подал Иле. Примерил он их и говорит:
— Лёгкие они очень: не чувствую я ни лука, ни стрел.
— Давай саблю смастерим, как у русских, — говорит отец.
Согласился Иля. Стали они саблю ковать. Нелёгкое это дело, незнакомое. Сел отец в нарты, в русскую деревню съездил, мужика привёз. Тот помог им смастерить саблю. Взял её в руки Иля, помахал вокруг себя.
— Чувствуешь силу в руках? — спросил отец.
— Теперь чувствую. Потяжелее сабля, чем лук со стрелами.