Земной поклон. Честное комсомольское
Шрифт:
В дверях появился Олег. Очки придавали серьезность и даже строгость его круглому лицу.
– Ага! Опять где-то пробегал!
– ехидно сказал он.
– Вот влетит тебе от мамы! Ох и влетит!
– А ты, дурак, радуешься?
– возмутился Семен.
– Выручать надо братьев-товарищей. Не советский ты человек! Купчина ты прошлого века!
«Почему купчина?
– искренне удивился Олег.
– Да еще и прошлого века! Чушь какая-то. Даже обижаться не хочется», - решил он и, выразительно повинтив указательным пальцем висок: дескать, у брата «не все дома», ушел в комнату, строгий и молчаливый.
–
– виновато сказал Семен, появляясь в кухне. Так иногда называл он мать.
– Я опоздал.
– Да, действительно. И намного, - спокойно ответила она.
А чего ей стоил этот спокойный тон, этот ясный взгляд? Сын, вероятно, это поймет не скоро, когда сам станет отцом, да и поймет ли тогда? А пока, сравнивая свою мать с другими женщинами, он считал ее очень спокойной, рассудительной и справедливой. И только.
– Где же ты был?
– будто бы между прочим, спросила она, зажигая газ.
Семен рассказал, утаив, однако, что фотография из архива лежала в кармане его пальто. «Никто, кроме «разведчиков», даже мама, не должен этого знать» - так решил он.
– А!
– откликнулась мать на его рассказ.
И опять же когда-нибудь потом, вспоминая этот вечер, может быть, поймет Семен облегчение в этом возгласе матери. А сейчас Семену только пятнадцать лет. Отрочество. Самая сложная пора человеческой жизни. Он весь в себе, в своих переживаниях, в своем особом отношении к миру, который в эти годы открывается перед ним.
Вместо обеда Семен ужинал. Ел торопливо, лелея надежду успеть выучить уроки. А мать - тоже торопливо - готовила обед на завтра, потому что нужно было постирать, а утром встать рано, приготовить завтрак и бежать на работу. Она работала кассиром в небольшом учреждении. Мальчики помогали ей по хозяйству. Но сегодня список покупок и деньги так и пролежали до вечера в кухне на полочке. Семен забыл обо всем. Так случалось часто. Но мать хорошо помнила годы своего отрочества и отлично понимала сына. Она не упрекнула его.
Молчание ее Семену было больнее выговора.
– Валентин Александрович! Ты бы поругала меня. Я же виноват, - просяще сказал он, наспех убирая за собой посуду.
– Ну, понимаешь, что виноват, - значит, все в порядке, - улыбнулась мать.
Нет, в самом деле его мать - самая лучшая мать на свете! Семен не мог не обнять ее, хотя в его возрасте это было не положено. Хорошо, что Олега нет, а то ведь истолковал бы по-своему: подлиза, мол.
Олег укладывался спать, срывая с себя одежду, - видимо, подражая какому-нибудь герою из фильма, а Семен еще только садился делать уроки. Доставая из портфеля тетради и учебники, он продолжал думать о матери: «Она не только умнее, но и красивее всех. Если бы не так наспех причесывала она свои густые, светлые волосы, а сидела бы подольше перед зеркалом, как Вовкина мама, если бы не сама, а в ателье, как Наташина мама, шила себе нарядные платья - какая бы красивая она была! А ей все некогда». Отца Семен помнил плохо, шесть лет прошло после его смерти.
Раздумья о матери сменились мыслями о Саратовкине. Захотелось вновь взглянуть на фотографию старого дома. Олег уже спал, и Семен, осторожно ступая на носки, вышел в прихожую и достал из кармана фотографию. Чарри тоже спал, сладко похрапывая, развалившись у вешалки.
Влюбленными глазами Семен снова разглядывал булыжную мостовую, дом с остроконечной крышей, с высоким крыльцом, на котором справа, около железных перил, был приделан какой-то большой предмет, напоминающий ящик.
– Спать, Сеня, спать!
– заглянув в дверь, сказала мать.
– Поздно, утром тебя не поднимешь.
– Я сейчас, мама, - сказал Семен.
«Будь что будет», - снова подумал он, закладывая фотографию в дневник. Сложил в портфель книги, постелил постель, разделся и мгновенно сладко уснул.
Семену удивительно повезло. Учителя, точно сговорившись, не спрашивали его. А он сидел как на иголках. Во-первых, не так-то просто выглядеть учеником, выучившим урок. Для этого надо принять уверенную позу, но на всякий случай не встречаться глазами со взглядом учителя. А во-вторых, сегодня он чуть не опоздал в школу, в класс вбежал за несколько секунд до звонка и, естественно, не успел сообщить «разведчикам» о своем открытии. Но к концу первого урока метко брошенные записки оповестили о случившемся не только «разведчиков», но и всех остальных ребят.
На перемене фотографию, которую Семен не выпускал из рук, уже смотрел весь класс.
Николая Михайловича в школе в тот день не было. После уроков «разведчики» - а их было шестнадцать человек - отправились к учителю домой, но его не застали. Сунули в дверь записку.
Николай Михайлович! Я принес из архива фотографию дома Саратовкина, где тот жил в 1880 году. Это написано на фото. Теперь в этом доме глазная поликлиника. Мы помчались туда. Потом еще зайдем к Вам. Ждите обязательно, потому что фото нужно вернуть в архив.
Семен Неверов.
Николай Михайлович вскоре пришел домой, прочел записку и, хотя были у него другие дела, немедленно направился в глазную поликлинику. Он понял, что фотографию Семен стащил из архива, и его беспокоило нашествие «разведчиков» в поликлинику.
А для беспокойства основания были. Все шестнадцать с замиранием сердца вначале изучали здание поликлиники снаружи, сравнивая его с фотографией. Затем принялись разглядывать высокое крыльцо с широкими каменными ступенями, стертыми временем, и остатки чугунных перил с причудливым старинным орнаментом.
Тыча пальцем в фотографию, Семен сказал:
– И еще что-то было здесь. Что за предмет, непонятно. Вон даже след остался на камне.
– Привинчено было… - расковырял кто-то из ребят забитые пылью и мусором дырки.
Восьмиклассники молча миновали узкий тамбур и вошли в полукруглый вестибюль с куполообразным потолком. Их внимание привлекли высокие стрельчатые витражи из разноцветных стекол. Двери, ведущие во внутренние помещения поликлиники, были расположены под ними. Обычные двери, покрашенные белой краской. И вообще все остальное, кроме окон и потолка, было обыденно привычным. Белые скамьи у стен. Пол, покрытый светлым линолеумом, затоптанный ногами бесчисленных пациентов. Белая пристройка с окошком, в котором, словно фотография в рамке, виден был строгий профиль немолодой регистраторши.