Земную жизнь пройдя до половины
Шрифт:
Мои руки лежат на твоих плечах. Ты крепко, как будто я вот-вот вырвусь, прижимаешь меня к себе. Я тебе едва до плеча и мне приходится закидывать голову, чтобы видеть твое лицо. И мне все равно, смотрят на нас или нет. Сегодня все можно, потому что тебя забирают в армию.
Между нами за вечер не сказано ни слова. Но так лучше, будто и не было изматывающих месяцев ссоры. И все почти хорошо, вот только бы он не кончался, этот тревожный, счастливый и горький, весенний вечер.
И лишь возле моей
— Ну, что тебе сказать?
И я отвечу, словно все и тебе и себе разом прощая:
— Ничего.
Дневник.
«Уже у военкомата хотела сказать тебе, что люблю, и не сказала. Ты и сам это знаешь. Должен знать!»
Нет, ничего не получается. Выходит какой-то несуразный мемуар. Словами твоего письма: «Прочтешь написанное — черт-те что! — ничего не понять, что писал, что хотел?»
В произведении должна быть тема, это о чем оно, и идея — зачем собственно городили огород. Если о чем пишу, я с грехом пополам знаю, то зачем — темный лес, абсолютно неясно.
Двое глупых детей, растерявшихся от того непомерного, что на них свалилось. Кому и что может сказать эта история? И сколько таких историй, ломающих человеку в юности хребет и жизнь?!
Из твоего письма:
«Зима-лето, зима-лето и так далее. Будешь ждать?»
Из моего:
«Знаешь, что бы ни случилось с тобой…»
V
А дальше были поезда, вокзалы, письма.
То провожала я и, разгоняясь, обдавая нагретым воздухом, катили мимо зеленые вагоны, из которых неслось ёрническими мальчишьими голосами:
Ах, куда ты, паренек? Ах, куда ты?То провожали меня и, пока видела из тамбура, махали вслед.
То это был Смоленск, то Гжатск, то Москва, то Ленинград, то вдруг Вязьма, Выборг или Рига.
Первые самостоятельные шаги — вот что это за время.
Внезапно и сразу окончательно я решала, что физика, тем более великого, из меня здесь не выйдет. И, не досдав летней сессии, бросала институт.
Потом поступление в Московский инженерно-физический и предсказуемая невозможность пройти туда медкомиссию из-за детского порока сердца.
Потом Ленинград и полученная в Смольном комсомольская путевка на ударную стройку семилетки.
И за всем одно — потребность узнать, чего же я стою. А может, мне просто нечего было делать в Смоленске без тебя.
В общем, я уехала. И летели письма.
От тебя:
«Твое письмо меня удивило и огорчило. Разыскал на карте это место — Приозёрск. Теперь имею представление, где он находится. Но не пойму, какого черта нужно было куда-то ехать да тем более по путевке?! Да еще в такую даль! Теперь тебе нужно хоть устроиться там по-человечески, а не преодолевать трудности».
Растерянное от Генки:
«Можешь ругать меня, но я не одобряю твой поступок. Пожалуйста, пойми меня правильно, я не могу. А что, если на будущий год тебе не удастся провести медкомиссию?»
Из
«Значит, с МИФИ все? Медкомиссия там очень строга, стоит ли еще раз испытывать свои нервы? Может быть, лучший выход для тебя будет пед. Не так уж плохо быть физиком-преподавателем. Это, наверняка, лучше штукатура».
От Нинки, моей одноклассницы, с которой учились вместе и в Смоленске.
«Ты наделала очень много глупостей и не сделай больше. Конечно, ты считаешь, что ты умнее всех и ты есть только ты. Это не так, убедилась?
Совет тебе. Отбрось свое я и со слезами возвращайся, упади в ноги — примут и заканчивай институт, а дураков работа любит».
И только отец написал по существу:
«Не осрамись там».
Год писем и ожидания. Отдельная наша взрослая жизнь. Неизвестно, что писать о ней. События, неподъемная работа, толчея людей вокруг, вживание в полууголовный мир ударной стройки и постоянное желание из него сбежать — все не главное, потому что не касается нас двоих. И впечатление, что ничего не происходит.
Но что-то все же происходило.
В заляпанной раствором робе я стою за финским домиком гостиницы, читаю твое письмо и реву.
Письмо большое. Его косо бегущие строчки расплываются за слезами:
«Кругом одна форма, форма, форма — строй. Уставы и муштра. Вспоминается Шевченко, его «Обучение новобранцев». Прошел век, а как похоже…
На праздники нас выстраивают на плацу и часа 1,5–2 толкают речи. Мерзнем, как бездомные псы. А говорят все неумные и неинтересные вещи…
Тут некоторые кричат, что им испортили жизнь. Считают, что не обязаны служить. Я молчу. Кому и что докажешь? И если честно, служить кто-то должен. Без этого нельзя. Но странно. За грязные сапоги может попасть. А за грязь в душе никто не упрекнет…»
«За третий день это уже третье письмо тебе,» — пишешь ты, но обо мне в письме всего несколько слов: «— Где-то Любка на танцы ходит, а я с автоматом прогуливаюсь. Вопрос: — Сколько тебе еще осталось? Ответ: — 3 года».
Мокрый ветер пригинает вершины сосен к крыше гостиницы, гудит, как в трубу. Мои всхлипы за ним почти не слышны. От этого ревется еще горше.
Что я так безутешно оплакиваю?
В голову лезут картинки из недавнего, одна хуже другой. Вот два сопливых уголовника пытаются спихнуть меня с лесов на третьем этаже. А вот уже в общежитии: пьяный, громко сопящий подонок рвет на мне кофточку и старается повалить на пол.
А параллельно крутятся слова из вчерашнего твоего письма:
«Я люблю тебя, Любка. Без тебя было бы во сто раз тяжелее. Но я думаю, что тебе это ничего не принесет кроме разочарования и горечи».
С сосен на тетрадные листы в моих руках сыплются иглы, и внутри у меня как будто застряла большая иголка. Мне почему-то кажется, что ты прав.
По-моему, повесть только о любви написать нельзя. Слишком много намешано в том, что называется «жизнь». А любовь — всего одна ее часть, которая неразрывна с остальным. И я, наверно, взялась за безнадежное дело.