Земные одежды
Шрифт:
Родители меняются с каждым моим приездом. Они стареют, и это невероятно. Отец сел за стол, вытянул руки и положил на них голову, свесилась длинная прядь, которую он зачесывает на лысину. Я налил себе и ему чай.
— Что это? — поднял он голову.
— Чай.
— Федор, мама наша меня ругает, ругает, ты ни разу с сыном не поговорил по душам. Она правильно, наша мама золотце, она честь, ум и совесть, я ногтя ее не стою.
Он громко хлюпал горячим чаем.
— Федор, ты меня презираешь?
— Ни в коем случае.
— Были у меня грешки.
— Кто не грешен.
—
— Знаю, папа.
— Че бы я без нее делал? — он плакал, скрипел зубами и качался на скрипящем стуле. — Я ведь из колхоза ушел. Крестьянское хозяйство оформил.
Он снова опустил голову на стол.
— Сынок, никогда в жизни никому не поддавайся. Меня гнули, гнули, а я никому не поддавался… А вот тебя если кто-нибудь гнет, ты не поддаешься?
— Нет, папа.
Он снова роняет голову. Я наливаю чай.
— Мне домой, эй! — он поднимает голову и смотрит. — Ты кто такой?
— Это я, папа, ложитесь.
Он осматривается и валится на диван в башмаках и фуфайке, сворачивается калачиком и подсовывает кулак под голову.
15 июля, отец пьет.
Часов в пять вечера привезли сено. Я помог стогометчику.
— А где отец? — спросил тракторист.
— Не знаю, на работе, наверное, — по улыбке тракториста я понял, что он все знает.
— Раззвлякается он, — весело сказал мужик, нахмурился и уехал.
Я смотрел вслед бодрому стогомету и думал, что отца выгонят, постараются избавиться от него как-то. Вся деревня находится в фермерской эйфории, и странно, это еще более отдаляет людей друг от друга.
Мама ощипывала курицу, и видно было, что она в этот момент ни о чем не думает. А если она задумается о своей каторжной и безрадостной жизни, то все здесь развалится в самое ближайшее будущее. Все держится на гипнотическом спокойствии и смирении, на вере.
— Мам, а что будет, если они отца выгонят?
— Батраком будет, больше ничего не остается… Выйдем на его землю и сдохнем там.
Отец пришел поздно вечером. В одной рубашке, с непокрытой головой, веселый. Махал руками и осматривался, точно собираясь танцевать.
— А фуражка где кожаная твоя?! — вскрикнула мама.
— А я разве надевал ее сегодня?
— Да ты че?!
— Значит, здесь где-то бросил, — он внимательно посмотрел по сторонам.
— Он в фуражке пришел? — спросила у меня мама.
— Сынок, я в фуражке пришел?
Я улыбался и смотрел на них…
20 июля. Пьет. Опухший, почерневший.
В этот день ничего не было слышно об отце. Поздно вечером он пришел трезвый, молчаливый и злой. Лицо и залысина сияли чистотой, а волосы серебрились.
— Отоспался где-то и пришел, — презрительно сказала мама. — И спал бы там, че пришел.
— А куда мне идти еще, — буркнул отец и прошел в дом.
Мама сепарировала молоко в сенях. Вдруг там что-то загремело, и стало тихо. И в этой тишине я услышал странные звуки.
— Ы-ы-ы, ы-ы-и.
Я подошел к двери и выглянул. У ног мамы валялась чашка. А она, опустив руки, выла. Полный, маленький человек, стоял, открыв рот.
Я на цыпочках ушел в спальню, в темноту.
Через неделю уезжал в Москву.
— Прости, сынок, — сказал он. — С завтрашнего завязываю…
Барсика не удалось закрыть, и он скулил, крепко обняв передними лапами мою ногу.
Люди стояли и, как ни в чем не бывало, ждали автобуса. Я поставил сумку, гладил Барсика и что-то говорил ему. А потом подошел автобус, и я, как ни в чем не бывало, купил билет. Барсик бежал за автобусом долго, до самого грейдера, а потом смирился.
На повороте с грейдера в поля, нас обогнали джипы. Там, где ехали груженные зерном машины, теперь проносятся джипы с наркотиками. Надо что-то делать с этим, иначе деревня погибнет, все погибнет”...
Корневая система
Свет сквозь утренний полиэтилен. Шум мусоровоза за окном. Лиловые всполохи и кляксы в глазах. Димка перелез через жену, нащупал тапки. Он не сразу понял, что не так, а потом удивился — бетонный пол мягко прогибался под ногами. В коридоре… но коридора не было, Димка вышел из комнаты и оказался в совершенно незнакомом помещении, он двинулся привычным маршрутом к туалету, но вышел в ярко освещенный угол с телевизором, который был покрыт платком. Возникло ощущение, что в бетонный стакан коммуналки вставили деревенский дом — и все раздваивалось. Да и сам Димка, получалось, был одновременно в двух местах, он явно чувствовал это сразу гигантское и мизерное расстояние между двумя телами. Он намеревался взять в своей коммунальной кухне электрочайник KRUPP, но рука протянулась на неведомое расстояние, и в ней зависло зеленое эмалированное ведро. Димка снова посмотрел вниз: действительно, бетонный пол испускал световые волны в виде крашенных суриком половиц. Он сделал несколько шагов по линолеуму — половицы скрипнули и прогнулись. Обои в цветочек меркли на бревенчатой стене. Димка побежал в свою комнату и увидел в темном углу живое существо, оно манило его себе. С трепетом Димка пошел к нему и ударился о створку туалетной двери. Постепенно угасали волны, и второе существо отдалилось от Димки как две световые скорлупки. Интерферентно колыхаясь, утряслись бревенчатые стены, растворился допотопный телевизор, занавески и этот яркий желтый свет одинокой лампочки Ильича под потолком. В коммуналке проявился и встал неколебимо железобетонный московский рассвет. Гулко стучало сердце.
Через неделю Димке стало отчетливо ясно, что его новая работа “Аурвэй” — разводка для приезжих лохов — новейшие разновидности “Гербалайфа”. В обед того же светлого дня он прочел на своем компе пошлую любовную переписку Танюхи с неким Macho. И только вечером очнулся, сурово глянув на самого себя из зеркала плацкартного туалета, поезда Москва—Андижан, идущего через Оренбург.
За вагонным стеклом, по краю серой степи катилось пыльное красное солнце. У туалета стояла бабушка, стакан в ее руке освещался красно.