Зенит
Шрифт:
— Ты знаешь, как я боюсь, что она оставит меня. У нее есть жених.
— Не бойся, она подарит тебе внуков, и они еще больше наполнят твою жизнь.
— Дай бог.
Кажется, Ирина спросила громко, обращаясь ко всем:
— Мальчики! А про Лику Иванистову никто ничего не слышал?
Данилов сразу навострил уши, как тот скакун, которого он продал в заморскую страну.
— Искал я в Петрозаводске — никаких
— Видимо, выехала в Финляндию. К мужу.
— Плохо вы читаете газеты, профессоры! — с юмором упрекнула нас Глаша.
Зенитчики обступили ее.
— Ты читала? Что?
— Месяц назад в «Учительской газете» была длиннющая публикация, на целый подвал, про народную учительницу Карельской АССР Миэлику Клавдиевну… фамилия у нее другая: Окса, или Вокса, или Орса… На фотография помещена… сморщенная бабуська. Кажется, лет под сто. — Глаша некрасиво сморщилась. Меня неприятно поразило, что и здесь она мстит Лике. — Словно из «Калевалы» вылезла. Но я сразу узнала ее. Да и написано… Героическая зенитчица! Что она такое героическое совершила у вас? От Петрозаводска до Одера проехалась? Что в Хельсинки училась, не написали… что замуж вышла за солдата, который, может…
— Глаша! — остановил ее Виктор.
— Что — Глаша? Что — Глаша?
— Лика — добрейшая душа, я дружила с ней, — сказала Ванда.
— Знаю я вас, добреньких.
Ванда закраснелась и отступила: боялась Глашиного языка.
— Глаша, ты же добрая, будь милостива в такой день.
Нас слушали танкисты, усмехались, зная жену своего друга.
— А ты — старый либерал. Ты и тогда каждой зачуханной девке сопли вытирал. Да ладно, я добрая. Героиня ваша Лика. Героиня. Нет, серьезно. Сорок лет учит детей в глухом лесном поселке. Вот за что готова ей поклониться. И за то, что в Хельсинки не уехала. В буржуйки не полезла. А могла бы со своей мордой в пани выйти… Я с какой физиономией вылезла в жены дипломата…
— Черт знает что! — то ли возмутился, то ли восхитился Виктор.
А Вира Данилова засмеялась.
— Позвольте, Глафира Николаевна, я вас поцелую.
— Поцелуй, дитя мое, поцелуй. От этих старых моллюсков не дождешься.
Тужников сморщился, но смолчал — знал: Глашу лучше не трогать.
Подошла наша очередь возложить венок на могилу Неизвестного солдата.
Танкисты поручили Виктору и бывшему
Но я предложил:
— Пусть Ирина и Ванда.
— Я заплачу, — смутилась Ирина.
— Ну и поплачь, поплачь, — сказала Глаша. — Где же еще плакать, как не здесь… по Грицку твоему, по Кате…
Я стоял и смотрел в огонь.
И в какой-то момент вдруг затих шум машин. Смолкла Москва. Смолк мир. Почернела поднятая в зенит Кремлевская стена. Только огонь разгорался все ярче и ярче. И из того огня… из тумана моих слез выходили и становились с той стороны, лицом к нам Катя Василенкова, Лида Асташко, Любовь Пахрицина, Надя… И меня ожгло стыдом… нет, пожалуй, страхом: я не мог вспомнить Надиной фамилии. Очень же простая, русская, Алексеева, Андреева, Михайлова… Нет, нет, нет…
Снова зашумела Москва. Покраснела стена. Исчезли дорогие облики. Рассеялся туман в глазах. Естественно горели цветы в венках… во множестве венков.
Кто-то взял меня за руку. Вилена!
— Наши пошли уже, Павел Иванович.
— Да, да, пойдем и мы.
— Я рада, что познакомилась с вами. Мама столько рассказывала про вас. Она любила вас? Да? А вы?
— Алексейкина! Ее фамилия Алексейкина! — вспомнил я и обрадовался. Вилена смотрела на меня удивленно. — Надя Алексейкина… Она похоронена на Одере… Их пятеро там, наших, осталось в ту ночь… Ты знаешь, она была совсем ребенком — Надя. Ей не было и восемнадцати. Сорок лет меня мучает совесть, что я их так слабо знал, прожектористок.
— Вы думали, мама сбежала за комбригом?
— Нет, Вилена, нет! Я понимал ее. Мне тоже хотелось штурмовать Берлин.
— Какие вы люди!
— Мы обычные, Вилена. Но мы прожили необычную жизнь. Нам есть что вспомнить.
— Какой теплый день, правда? Над Москвой редко бывает такое чистое небо.
— Над Москвой всегда светлое небо.
— Вы — поэт, Павел Иванович. А я — прагматичка. И все мое поколение.
— Доспорите после, — Глаша взяла под руку Вилену: — Отдай мою дочь.
— Какая я счастливая! У меня — две мамы.
Мы вышли на Красную площадь, чтобы постоять у Вечного Огня — у Ленина.
Куранты Спасской башни коротко пробили два часа. Сменялся караул.