Зеркало грядущего
Шрифт:
– Х-ха… Не сегодня. – Смешок принца был гаденьким, подлым, и Амальрик мгновенно пожалел, что предоставил Тараску такую возможность задеть его. Внутренне он сжался, заранее пытаясь приглушить ярость, ибо знал, что сейчас последует – и принц не обманул его ожиданий. – Я бы предложил тебе скоротать с нами ночку – но не хотелось бы смущать тебя. Ведь там будут девушки… а ты, бедняга, даже представления не имеешь, что с ними делать!
Он удалился, похрюкивая от наслаждения. Еще бы, не часто удается так изящно уязвить этого заносчивого дуайена. Унижать друзей и слуг было тем приятнее принцу, чем более он зависел от них… Сузив глаза, Амальрик Торский проводил его взглядом, покуда за гостем его бесшумно не закрылась тяжелая дверь. И лишь тогда дал волю гневу.
Под вечер того же дня Троцеро Пуантенский, безвылазно проведший
Поднявшись из своего «кресла покойных раздумий», низкого, с удобной гнутой спинкой, стоявшего в небольшой нише у окна, – мода на подобные кресла была заведена в Пуантене дедом нынешнего графа, и теперь ни один вельможа на юге не мог и помыслить своей резиденции без такого места, где обсуждал самые важные решения, принимал посетителей и вершил суд, – Троцеро решительно приказал:
– Принеси мне плащ, Лорант! И меч! Я должен уйти! Вид у него при этом был сумрачный и какой-то неспокойный, точно граф принял некое решение, не доставлявшее ему особой радости, однако по соображениям чести или каким иным, считал себя обязанным привести его в исполнение. Старому слуге это выражение лица хозяина было хорошо знакомо, – и обычно предвещало недоброе. С таким видом он мог, как уже случалось прежде, порвать с давним своим союзником из-за пары неосторожно брошенных фраз; объявить войну соседу, непомерно притесняющему своих вассалов; на несколько седьмиц забросить все дела графства, дабы защитить оказавшуюся в беде даму… или даже – что Лорант, подобно многим в Пуантене, до сих пор тайно ставил в вину господину – в необъяснимом порыве страстей заключить мир с ненавистной Аквилонией. С таким лицом от Троцеро можно было ожидать любого безумства. И потому старый оруженосец, бывший в молодости также телохранителем юного принца и его наставником во всем, что касалось военного мастерства, застыл в дверях, всем видом и позой своей выражая неодобрение и выжидательно глядя на хозяина. Троцеро заметил это.
– Ну, чего встал, как вкопанный? – бросил он недовольно. – Я же сказал – принеси плащ! Никогда не поверю, чтобы к старости ты стал туг на ухо, так что, будь любезен, не заставляй повторять тебе дважды!
Однажды Троцеро довелось побывать в гостях у немедийского посланника, когда тот устраивал небольшой прием, кажется, по случаю тезоименитства короля Нимеда, и был поражен вышколенностью прислуги барона. Они скорее напоминали оживших глиняных истуканов, нежели живых людей, – и не единожды приходилось ему, вот как сегодня, с завистью сожалеть, что не в силах добиться подобного повиновения от своих пуантенцев. Для него самого слуги были скорее друзьями и наперсниками, а уж никак не рабами и не бессловесной скотиной, и в душе он весьма гордился таким подходом, вызывавшим у большинства здесь, на севере, недоумение и активное неприятие, – и все же порой наставали минуты, когда он раскаивался, что дал своим челядинцам столько воли, ибо любое распоряжение его подвергалось обсуждению, каждый шаг оспаривался, и непрошенные советы сыпались на каждом шагу. В такие минуты он жалел, что никогда не найдет в себе сил взять в руки плетку…
Лорант упрямо не двигался с места, исподлобья, точно старый матерый пес, глядя на господина.
– Ваше сиятельство обещали, что на Праздник Винограда мы будем в Тулуше.
Обычно подобное сходило им с рук… Но сегодня чаша терпения графа опустела на удивление быстро.
– Плащ и меч, Лорант! Асура тебя забери! Оскорбленный, слуга повернулся, чтобы идти, всем видом своим, от гордо развернутых плеч до походки, нарочито медленной, чуть шаркающей, выражая такие глубины оскорбленного достоинства, что Троцеро разобрал смех.
– Ладно, не стоит хмуриться, дружище, – крикнул он вслед Лоранту, но тот и не подумал обернуться, а когда через несколько минут вернулся одеть господина для выхода, старательно избегал смотреть ему в глаза.
Со
Прямолинейный, не терпящий интриг и всякого рода недомолвок, превыше всего Троцеро не выносил раздвоенности, – но именно это чувство владело им эти дни. Он знал, что неотложные дела ждут его на родине, что свите его не терпится пуститься в путь, что и во дворце многие недоумевают по поводу этой задержки, и сам Вилер едва ли рад видеть его у себя все это время, – а значит, пора было трогаться в путь, пора забыть о Тарантии, выбросить из головы все заботы, не имевшие, по сути дела, к нему никакого отношения. Пора… И все же он не двигался с места. И все свободное время, когда этикет не требовал его непременного присутствия у короля, проводил запершись у себя в кабинете с бокалом вина, в «кресле покойных раздумий».
… Валерий не поддержал его – вот что возмущало графа сильнее всего. Валерий, которого он немедленно, сразу по приезду, даже не поговорив с ним толком, безоговорочно зачислил в союзники. Валерий, в ком, не отдавая себе отчета, он все силился отыскать бесконечно дорогие черты… Почему-то он решил, что молодой принц не раздумывая примет его сторону, едва только граф поделится с ним сомнениями и подозрениями, что терзали его последнее время. Странная иллюзия – и Троцеро и сам не мог понять теперь, почему так лелеял ее, почему с таким упорством цеплялся за очевидную выдумку, плод воображения, который лишь сила желания могла выдать за реальность. Валерий, исчезнувший на долгие годы и чудесным образом объявившийся, слился в сердце графа с образом милой Мелани, и любви и признания ее сына он жаждал, как будто… как будто то было бы знаком, что сама она из небесных чертогов Митры со всепрощающей улыбкой взирает на своего возлюбленного, даруя надежду и утешение.
Однако молодой шамарец не принес утешения графу. Ни вид его – ибо не было в нем ничего от прелестной темноокой сестры короля Вилера; ни суждения – ибо не было в нем также ее рассудительной пылкости и готовности стоять на своем до последнего, – ничто в нем не напоминало мать! Он весь казался поглощенным своими тайными заботами и жил лишь прошлым, а если и горел в душе его огонь, то горел тускло и освещал лишь нечто, видимое ему одному.
Больше всего Троцеро огорчило даже не то, как нелюбезно и резко прервал принц их разговор после королевского пира, – в конце концов, этого следовало ожидать, – но то, насколько равнодушно, едва ли не с насмешкой встретил он подозрения графа касательно зреющего в Аквилонии заговора. Как ни старался Троцеро, он не мог найти оправдания принцу крови, отстоящему от трона лишь на одну ступень, не мог понять его презрения, безволия и цинизма в отношении всего, что не касалось его лично. Такая недальновидность, равнодушие не только к собственной судьбе, но и к судьбе отечества, удивляло графа и внушало ему отвращение. Порой у него возникало желание схватить Валерия за ворот и трясти, точно пятилетнего сорванца, покуда тот не запросит пощады и не научится слушать старших… только Валерию было далеко не пять лет. И Троцеро попросту не знал, что делать в таких случаях.
Однако одно было для него очевидно. Если уж так велела судьба, что во всей Тарантии он единственный, кому не только очевидно наличие заговора, но у кого есть силы и желание что-то предпринять, он не мог оставаться безучастным. Не мог удалиться в Пуантен, пировать на Празднике Винограда и равнодушно взирать на то, как рушится и идет прахом все то, за что положил жизнь король Вилер, как с таким трудом созданная им из пепла и крови держава вновь тонет в крови и пепле. Ради Вилера! Ради Мелани! Ради самого Валерия! И, выйдя во двор замка, граф Троцеро Паунтенский пересек его решительным шагом и ступил на галерею, что вела к апартаментам, отведенным немедийскому дуайену.