Зеркало и свет
Шрифт:
Он не собирался съезжать. От Чансери-лейн рукой подать до Уайтхолла.
– Скажите Киту, я найду ему другой дом.
– Жаль, вы не слышали короля, – говорит Рейф, – когда он сказал, сколь многим обязан нашему хозяину. Лорд Кромвель стал мне ближе, чем родственник.
– А потом вспомнил, что я из простых, – улыбается он. – Если бы не это, он был бы рад состоять со мной в родстве. – Он окидывает их взглядом. Все ждут. Он вспоминает слова Уайетта: вы на грани того, чтобы объяснять свои поступки. – Господь свидетель, я бы решил все давным-давно, но Мария должна была осознать,
– По-моему, вышвырнули его вы.
– Поверьте, так лучше. – Мне было тяжело вернуться к столу с цепью в руке, думает он. Затылком я ощутил холодок, словно моя голова отделилась от плеч. Но мне пришлось идти. Словно Иисусу по воде. Пришлось расправить крылья.
Мастер Ризли дотрагивается до его руки:
– Сэр, ваши друзья хотели, чтобы я сказал… они поручили мне сказать вам… они надеются, что доброе расположение, которое вы проявили к королевской дочери, вам не повредит. С одной стороны, достойно похвалы примирить отца с дочерью и заставить непокорное дитя подчиниться…
– Зовите-меня, возьмите клубники, – говорит Рич.
– …с другой стороны, у нас нет причин полагать, что благодарность воспоследует. Остается надеяться, что вам не придется жалеть о своей доброте.
– Гардинер будет рвать и метать, – говорит он. – Решит, что я хитростью добился преимущества.
– Но вы добились, – говорит Хелен. – Мария с вас глаз не сводила.
– Это другое, – говорит он. Она смотрела на меня, думает он, как на диковинного зверя: на что еще он способен? – Я обещал Екатерине за ней присмотреть.
– Что? – Рейф изумлен. – Когда?
– В Кимболтоне. Когда Екатерина была больна.
– И вы завалили в постель ту женщину на… – Грегори осекается. – Простите.
– На постоялом дворе. Но я не отравил ее мужа. Не измыслил преступления, за которое его могли бы повесить.
– Никто и не думал вас обвинять, – успокаивает его Рич.
– Епископ Гардинер обвиняет. – Он смеется. – Я видел ту женщину первый и последний раз в жизни.
Но я помню ее, помню, как на рассвете она пела на ступеньках трактира. Я помню комнату больной в замке и Екатерину, съежившуюся в горностаевом плаще. Ее лицо, отмеченное печатью пережитых страданий и страданий, которые еще предстоят. Неудивительно, что она не боялась топора. В тот день она назвала его «ничтожным». Он помнит юную женщину – теперь он знает, что это была Бесс Даррелл, – которая скользнула в тень с тазом в руках. Мастер Кромвель, спросила его Екатерина, вы исповедуетесь? На каком языке? Или вы не ходите к исповеди?
Он не помнит, что ей ответил. Возможно, сказал, что исповедовался бы, если бы чувствовал вину. Он уже уходил, когда: «Господин секретарь, постойте…»
Он подумал тогда – вечно одно и то же. Стоит повернуть к двери, сделать вид, что тебе больше нет до узника дела, – и он готов признаться, предложить взятку, назвать имя, которого ты ждал. «Вы помните нашу встречу в Виндзоре? – спросила тогда Екатерина и, не дрогнув, добавила: – В тот день, когда король меня бросил?»
Даже лебеди на реке застыли от жары, листья на деревьях поникли, собаки во дворе выводили свою
– Помню, – ответил он. – Ваша дочь была больна. Я заставил ее присесть. Не хотел, чтобы она потеряла сознание и расшибла голову.
– Считаете меня плохой матерью?
– Да.
– И все ж я верю, что вы мой друг.
Он посмотрел на нее с изумлением. Морщась от боли, вцепившись в ручки кресла, царственная дама встала. Горностаи соскользнули на пол, обнюхивая друг друга, сбившись в мягкую груду.
– Как видите, я умираю, Кромвель. Когда я больше не смогу ее защитить, не позвольте им причинить вред принцессе Марии. Я оставляю ее на ваше попечение.
Она не ждала от него ответа, только кивнула: вы свободны. Он ощутил запах кожаных переплетов ее книг, несвежего пота ее белья. Поклонился: мадам. Спустя десять минут он был в дороге – на пути к предстоящей задаче, туда, где обещания исполняются.
Грегори спрашивает:
– Зачем вы это сделали?
– Я ее пожалел.
Умирающую женщину в чужой стране.
Ты же меня знаешь, думает он. Должен был узнать. Генри Уайетт сказал мне, присмотрите за моим сыном, не дайте ему себя погубить. И я сдержал обещание, пусть ради этого мне пришлось его запереть. В дни кардинала меня называли псом мясника. Пес мясника силен и жилист. Я таков, и я хороший пес. Вели мне охранять что-нибудь, и я не подведу.
Ричард Кромвель говорит:
– Тогда вы не могли знать, сэр, о чем на самом деле просит вас Екатерина.
В этом смысл обещания, думает он. Грош ему цена, если ты заранее знаешь, во что тебе обойдется его исполнение.
– Что ж, – говорит Рейф, – вам удалось сохранить это в тайне.
– Я никогда не был открытой книгой.
– Мне кажется, зря вы согласились, – замечает Грегори.
– Что? По-твоему, не следовало мешать королю убить собственную дочь?
Ричард Рич спрашивает:
– Скажите, сэр, мне любопытно, насколько далеко простиралась ваша верность слову? Если бы Мария открыто выступила против короля, вы и тогда бы ее поддержали?
Ричард Кромвель отвечает:
– Мой дядя – королевский советник, который давал присягу. Его обещание Екатерине было не пустыми словами, но и не клятвой. Оно не связало бы его, если бы затронуло интересы короля.
Он молчит. Как сказал Шапюи, живых переубедить можно – с мертвыми не договоришься. Он думает: я связал себя. Почему? Почему тогда отвесил поклон?
Рич спрашивает:
– Мария знает об этом… как бы сказать… обязательстве?
– Никто не знает, кроме меня и вдовствующей Екатерины. Я никогда о нем не упоминал.
– Не стоит и впредь о нем распространяться, – продолжает Рич. – Пусть и дальше остается в тени.
Он улыбается. Все, произнесенное таким вечером в саду, покрыто туманом. В Аркадии.
Ричард Кромвель поднимает глаза:
– Не пытайтесь сделать из этого грязный маленький секрет, Рич. Это было проявление доброты, и ничего больше.