Зеркало времени

Пащенко Николай

Надутая лягушка не может нырнуть и уйти от опасности, но зачем нырять человеку, чей внутренний взор постоянно устремлен на себя, а то и снизу вверх, в небеса, где только и нашлось бы достойное ему место?

Приходящие люди, которые моют, бреют, кормят и стригут меня, являются сюда в халатах, брюках, перчатках и шапочках только такого же серого цвета, как мои пижама, бельё и домашние тапочки. Они возникают из двери, за которой тёмно-серая стена, и уходят, закончив свою работу, за серую дверь. Кажется, они мужчины, я не гляжу в их невыразительные серые лица, мне они неинтересны. Они такие же липкие и не пахнущие, как весь этот серый неконтрастный

мир, не имеющий переходов через какие-либо грани и не демонстрирующий въяве своих границ. А их работа, за которую они получают так называемые деньги, не хуже и не лучше любых других человеческих подневольных, за плату, или своей охотой избираемых, разнообразных дел. Я здесь живу, не получая денег.

В моём сером мире почти ничто не ощутимо. Очень тихо. Здесь не слышно течения времени. Мне только показывают тень времени в виде перемены света и тьмы за окнами. Но я понял значение их чередования и уже в состоянии разделить интервалы между потемнениями на двенадцать примерно равных частей, хотя и не помню, что эти части должны означать. Помогает мне неизменность режима. В темноте я сплю, и тогда отсчёт времени мне не требуется.

Иногда люди, может быть, те же самые, входят в мой мир в белых халатах и без шапочек. Пожилой внимательный мужчина в очках — господин Ицуо Такэда, — вероятно, мой куратор, лечащий врач или некто в этом роде. Второй — поначалу безымянный, моложавый и сутуловатый — ассистент, а три дня назад Такэда назвал его при мне Фусэ.

Самая непонятная и неприятная мне из них госпожа Одо. Враждебная дама!

Такэда занимается общим состоянием моего здоровья; выслушивает, измеряет, осматривает, ощупывает. Фусэ сопровождает меня на гимнастику — дважды в день, и трижды — в бассейн, примерно по два часа каждый раз. Когда я пытался заговорить с Такэда или Фусэ, они холодно, но достаточно вежливо прерывали меня единственным коротким: «Простите?» Фусэ по-английски произносил это слово чище, чем Такэда, вероятно, до войны Англии с Гитлером и Японией выучился в Кембридже или Оксфорде, более тонкий анализ по единственному слову вряд ли у меня выйдет. Да и зачем он мне? За роботоподобную непроницаемость я стал их молча презирать.

Из них троих разговаривала со мной одна-единственная госпожа Одо, ничем иным я её не выделял. Эта красивая фурия вообще ничего со мной не делала, войдёт, сядет и сидит, на меня не смотрит, глядит куда-то в сторону. Так равнодушно глядеть можно вообще в любом другом месте, вовсе не обязательно — в моей серой юдоли. Я старался отвечать ей безразличием к её персоне.

Не было сомнений, что меня серьёзно охраняют: дважды через открываемую дверь доносились голоса, интонацией похожие на военные команды, и металлический стук, как если бы лёгкое оружие вроде японской винтовки «Арисака» опустили к ноге, пристукнув прикладом о бетонный пол.

Мне кажется, что я, благодаря усилиям госпожи Одо, уже забыл о попытках побега и веду себя почти смирно. Я не выглядываю за двери, не пытаюсь применить насилие по отношению к входящим — верю, что для этого не настало ещё время, зато тщательно изучил всю обстановку, а три дня назад передвинул в комнате мебель.

Ни глазков, ни окуляров, ни микрофонов, ни проводов — ничего. И всё-таки я чувствую себя под непрерывным наблюдением, кто-то же отворял бесшумно сверхпрочную дверь перед выходящими от меня, а потом затворял и запирал её без единого звука. Механизм? Какой?

Госпожа Одо входила ко мне лишь в сопровождении

молчащих Фусэ или господина Такэда. Я понимал её — такая хрупкая, она в тонкой талии переломилась бы пополам от одного моего щелчка. Но ко мне относились не зло, и усложнять своё положение моими же силами смысла не было.

Три дня назад я спросил в бассейне у примелькавшегося Фусэ:

— Почему вы меня привязываете и заставляете лежать в бассейне? Мне гораздо больше нравится плавать.

— Простите?

Я понял, что ничего не изменится, и спокойно лёг затылком на серую резиновую надувную подушку, позволив зловредному Фусэ надеть мне на запястья и щиколотки серые кольца-манжеты, удерживающие тело под поверхностью жидкости. Температура её, очевидно, регулировалась, причём, таким образом, что постепенно утрачивалось ощущение тела. Потом словно растворялось ощущение вообще себя, своей личности в целом. Болей не возникало, но всё-таки становилось остро не по себе, когда сначала возникала невозможность понять, где именно оканчиваются границы тела — у концов ли пальцев рук и ног или у стенок бассейна, а вскоре невозможно было определить, до каких пределов досягает сознание.

Мне представлялось свилеватое песчаное дно озера у самого берега, накатывающие волны размывали все неровности, рельефные рисунки песка постепенно изглаживались, с ними вместе растворялся и я.

Мне кажется, в первом из бассейнов была не вода. Что-то маслянистое, липкое, текучее. Кажется, даже душистое. Глицерин? Но разве мог я показать паршивцу Фусэ, что понимаю, во что они меня окунают? Вода — горьковатая, с какими-то настоями и припарками — была, мне кажется, во втором, а, может быть, ещё и в третьем из бассейнов. Их было три? Уже не помню.

Любой нормальный человек мысленно может махнуть куда угодно, но ведь всегда есть ощущение, что твоё сознание при тебе, оно всегда рядышком. В проклятом же бассейне (точнее, в бассейнах) всё и вся обращалось в свою противоположность. Как говорят, осуществлялось (или пресуществлялось?) с точностью до наоборот.

И всякий раз, каждый день, наступали моменты, когда чувствуешь, что практически исчезаешь: то ли тебя вообще уже больше нет, то ли ты размазан по всему объёму Вселенной. Что, по-моему, одно и то же. Изверги улавливали, когда возникало у меня состояние утраты себя, и стремились, чтобы оно продолжалось возможно дольше.

Да пёс с вами, старайтесь. Только зря это, ничего путного из этого для вас не воспоследует.

Но сегодня я решил проявить сочувствие к их усилиям и обратился к госпоже Одо:

— Три дня назад я спросил вас: с какой целью из меня делают русского, и вы обещали ответить.

— Наш разговор об этом был вчера, — немедленно ответила госпожа Одо, — сейчас я могу лишь повторить, что мы считаем целесообразным обращаться с вами и к вам в вашем настоящем лице и времени, соответствующему моменту. Для вашей пользы, независимо от того, кем вы продолжаете себя считать.

— В таком случае я очень убедительно попрошу вас изменить кое-что в моём мире ещё до обеда. Я переставил мебель, но мне этого мало.

— Чего вы хотите?

Я не совсем был готов ответить ей. Моя просьба возникла в связи с тем, что необходимо было обдумать её слова об обращении со мной, как с русским, и я не хотел, чтобы она следила за тем, как и о чём я думаю, как способен прослеживать чужие мысли я. Спохватившись, что затягивать молчание также было нельзя, я сказал о первом пришедшем в голову: