Зеркальшик
Шрифт:
Так что, когда однажды утром в дом постучался гость и попросил разрешения войти, он не был некстати. Это был тот самый незнакомец, с которым Менцель встретился в кабаке в ту ночь, когда убили Джованелли. Тот самый, который представился Гласом.
— Каковы были причины столь внезапного исчезновения? — поинтересовался зеркальщик у нежданного гостя.
Гость приветливо улыбнулся и ответил:
— Знаете, когда два друга начинают о чем-то говорить, то рядом не место для чужих ушей.
— У меня нет тайн. Любое мое слово могло бы быть
— Может быть, мастер Мельцер. Но то, что будем обсуждать мы, совершенно не предназначено для чужих ушей.
Слова Гласа заинтересовали зеркальщика.
— Я бы предпочел, чтобы вы перестали говорить загадками. В чем ваша тайна и какое отношение имею к ней я?
— Эти подложные индульгенции, я имею в виду, индульгенции ложного Папы… — начал Глас издалека.
— Это не моя вина, — перебил его Мельцер. — Я печатаю то, за что мне платят. Вы ведь не можете заставить писаря отвечать за содержание писем, которые ему диктуют.
Глас поднял обе руки, словно защищаясь.
— Поймите меня правильно, я далек от мысли обвинять вас в чем-либо в связи с этим делом. Напротив, эта история меня скорее порадовала, поскольку она разоблачает сумасбродство, с которым вершит дела Папа Римский.
— Вы не сторонник Папы?
— А вы? — спросил в свою очередь Глас.
Мельцер покачал головой:
— Ни один человек в здравом уме не будет слушаться указаний Папы. Думаю, даже Господь наш Иисус не стал бы этого делать. Наместник Всевышнего и господа из Ватикана видят во всем только собственную выгоду. Они продают надежду и блаженство, как рыночные торговки — вонючую рыбу.
— Вы отважный человек, мастер Мельцер. Слова, подобные этим — пожива для инквизитора.
— Да ладно, хоть я и не знаю вас, мне кажется, вы не выдадите меня.
— Не беспокойтесь, мастер Мельцер, я думаю точно так же, как и вы.
— Но вы же пришли сюда не для того, чтобы сказать мне об этом?
— Нет, конечно же.
— Итак?
— Ну, мне было бы удобнее, если бы вы пока не задавали вопросов. Я скажу вам все, на что уполномочен.
Зеркальщик начинал терять терпение.
— Так говорите же!
— Вы знаете Новый Завет?
— Конечно, что за вопрос! Какой христианин не воспитан на Священном Писании? Многим оно является утешением в тяжелые времена.
— В таком случае, вам известен также объем книги.
— Ну, в принципе, да. Двадцать усердных монахов пишут одну книгу добрых три месяца.
— Это близко к правде, мастер Мельцер. Вы можете представить себе Новый Завет, написанный искусственным письмом?
Мельцер испугался. Он еще никогда не думал всерьез над тем, чтобы напечатать текст, который занимает больше одной страницы. А тут целая книга!
— Конечно, я могу себе это представить, — быстро ответил он. — Но, если позволите, эта мысль кажется мне несколько безумной, потому что, с одной стороны, Новый Завет так распространен в рукописном варианте, что практически нет необходимости в большем количестве
— Речь идет не о том Новом Завете, к которому вы привыкли!
— А о каком?
— О том, ради которого благочестивый монах не станет обмакивать перо в чернила, потому что этот Завет отличается от того, который превозносит Церковь.
— То есть еретический?
— Вы наверняка не стали бы называть его так! Кроме того, я скажу вам вот что: не задавайте вопросов! Вам и так уже достаточно известно. Кроме одного: Венеция — это не совсем подходящее место для такой работы. Вероятно, вам придется вернуться в Германию, в Кельн, Страсбург или Майнц — для того, чтобы выполнить мой заказ.
— Как вы себе это представляете? Я печатник, а не волшебник; чтобы печатать, мне нужны станки и инструменты!
— У вас будет все необходимое, мастер Мельцер, все необходимое. А что касается платы за вашу работу, то она будет выше, чем все суммы, которые вы до сих пор получали — по крайней мере, этих денег вам хватит на то, чтобы беззаботно жить до конца своих дней.
Мельцер пристально поглядел на гостя, не зная, верить ли словам Гласа. События последних дней укрепили намерение зеркальщика покинуть Венецию и начать где-нибудь новую жизнь. Предложение чужеземца было как нельзя кстати, и все же Мельцеру тяжело было решиться.
Словно понимая, что творится у него в голове, Глас поднялся, собираясь уходить.
— Я не жду, что вы быстро примете решение, мастер Мельцер. Позвольте решению созреть. Я вернусь.
Глас почтительно поклонился и покинул дом. Мельцер озадаченно крикнул ему вслед:
— Но я ведь даже не знаю вашего имени!
Гость обернулся на ходу, помахал зеркальщику рукой и ответил:
— Что значит имя! Как я уже сказал, я — глас вопиющего в пустыне. — И с этими словами он направился в сторону Понте Сан-Донато.
Теперь Мельцер жил в состоянии раздвоенности и постоянно спорил с самим собой. Он не знал, стоит ли принимать предложение Гласа. Должен ли он решиться на новый заказ? В прошлом осталась любовь Мельцера к Симонетте — самое счастливое время в его жизни и самое большое его разочарование.
Если он покинет Венецию, это будет значить, что он бросает самых важных в его жизни людей: свою дочь и свою любимую; да, Мельцер поймал себя на мысли о том, что все еще считает Симонетту своей любимой.
На смену мрачному, холодному февралю пришел светлый март. Он и наполнил изорванную душу зеркальщика уверенностью. В один из первых дней марта Михеля Мельцера посетили двое одетых в черное слуг, которые отличались вежливостью, однако также и немалой наглостью. На них были маленькие круглые шапочки и сюртуки, из-под которых видны были крепкие ноги, обутые в туфли на высоких каблуках. Слуги представились посланниками дожа Фоскари.