Жадный, плохой, злой
Шрифт:
– Иду гулять! – сказал я тем громким голосом, которым принято разговаривать с глухими или иностранцами, ни бельмеса не смыслящими по-русски. – Туда! – Я махнул рукой в совершенно неизвестном мне направлении. Даже для наглядности изобразил пальцами шагающую в воздухе фигурку.
– Не надо кричать, – поморщился Чен. – Я все отлично понимаю.
– Да? – Я приподнял брови. – А по твоему лицу не скажешь.
– Полегче, писатель!
Как бы невзначай, он прикоснулся к костяной рукоятке тесака, висевшего в замшевых ножнах на его поясе. Учитывая габариты Чена, этот нож должен
– Мне не нужны провожатые, – сказал я. – Тем более такие невзрачные, как ты. Я не привык появляться на людях в обществе туземных пигмеев. Слишком экстравагантно.
– Мы пойдем вместе, – упрямо заявил Чен.
– Мне нужно подумать. Побыть одному, понимаешь? Ты будешь мне мешать.
– Нет. – Он спустился на ступеньку ниже и покачал головой, которая теперь едва доставала мне до подбородка. – Один ты никуда не пойдешь. Мне приказано не спускать с тебя глаз.
– У тебя не глаза, а щелочки. Что такими можно увидеть? – начал заводиться я.
Ноздри Чена сузились и побелели, но он промолчал. А я уже почти перешел на крик:
– До тебя что, не доходит? Я – гулять мало-мало. Твоя оставаться. Понимайт? Гоу хоум. Топ-топ отсюда.
Даже когда я начал издевательски коверкать язык, Чен умудрился сохранить довольно бесстрастное лицо. А по завершении моей тирады обнажил желтые зубы, напоминающие кривой, неопрятно законопаченный забор, и заявил:
– Хрен с морковку!
– Он у тебя и на гороховый стручок не потянет, малыш, – сочувственно сказал я.
Это была довольно удачная, но, к сожалению, моя последняя шутка на текущий момент. Должно быть, Чен успел ударить меня в корпус дважды, потому что у меня одновременно и дыхание перехватило, и сердце сбилось с ритма. Сами удары, стремительные, как броски кобры, я пропустил, воспринял только их тяжелые последствия, когда хватался за лестничные перила, чтобы удержаться на ногах.
– Достаточно? – полюбопытствовал Чен, теперь уже глядя сверху вниз.
Шансы свалить его с ног у меня, конечно, были. Но не больше, чем у «болвана» в польском преферансе сыграть мизер. Чен оказался бесподобным бойцом. Мои поверхностные навыки не шли ни в какое сравнение с его отточенной техникой.
– Ага, достаточно, – подтвердил я, сплюнув под ноги тягучую слюну. Она была слегка розоватой.
– Может, отложишь прогулку на потом? – миролюбиво предложил Чен. – Тебе будет больно еще час, не меньше.
Сделав глубокий вдох, я сразу ему поверил, но притворился, что чувствую себя превосходно:
– Ты преувеличиваешь. Чтобы твои удары были ощутимыми, тебе надо пользоваться свинчаткой. Лучше двумя.
– Видишь, – Чен продемонстрировал мне растопыренную пятерню, – рука пустая. Хочешь, я ударю тебя раз, только раз, и ты очнешься у себя на кровати ближе к вечеру? Гулять приятнее при прохладе, не находишь?
Что я мог ответить? Принять предложение? С жаром отвергнуть
– Где здесь корт? – спросил я, когда мы очутились снаружи и передо мной оказалось сразу несколько дорожек, убегающих в разных направлениях.
– Направо, – коротко сказал Чен.
Я послушно свернул направо и не спеша зашагал вперед, демонстрируя всем своим видом расслабленную задумчивость. Мой спутник следовал за мной, как на буксире. Его взгляд, устремленный мне в спину, был сродни прикосновению тесака, который болтался у него на поясе. При боевом мастерстве корейца эта деталь казалась совершенно излишней. Я понял, зачем он таскает с собой нож, лишь когда мы миновали аллею между стрижеными кустами и углубились в порядком запущенный парк, напоминающий лесную опушку.
Это произошло примерно на пятой минуте нашей экспедиции. Мои глаза успели уловить молниеносный проблеск, пронесшийся в знойном воздухе на фоне зелени, а потом впереди прозвучал пронзительный визг, начавшийся на невыносимо протяжной ноте и никак не желавший затихать.
Скулила обычная беспородная псина, перекатывавшаяся по траве и перебиравшая в воздухе лапами так отчаянно, словно все еще куда-то бежала. Только все для нее уже кончилось. Из ее левого бока торчала костяная рукоять того самого тесака, который таскал с собой Чен. Теперь он стоял рядом со мной и невозмутимо наблюдал за агонией дворняги.
– Чем она тебе помешала? – спросил я, скосив на спутника глаза.
– Ничем, – безмятежно ответил он. – Даже наоборот.
– Это как?
– Люблю собачатину. Тут полно бродячих дворняг, еще с прежних времен остались. Раньше их подкармливали, а теперь они меня. – Чен скупо улыбнулся и философски заключил: – Так устроен мир. Одни страдают, другие наслаждаются.
– Да уж, наслаждение! – хмыкнул я, стараясь не глядеть на несчастную псину, которая испускала дух на солнцепеке. Ее рыжий свалявшийся бок, обращенный вверх, часто вздымался, и торчащий в нем тесак двигался тоже.
– Ел когда-нибудь колбасу по-корейски? – спросил Чен, не отрывая взгляда от своей жертвы. Не дождавшись от меня ответа, он мечтательно заговорил: – Жирную, откормленную собаку садят на цепь. Три дня не дают ни есть, ни пить. Потом ставят перед ней ведро очень соленой воды…
– Почему соленой? – угрюмо поинтересовался я. – Пытка такая, что ли?
– Нет. – Чен тихонько засмеялся. – Это чтобы собака никак не могла утолить жажду. Она пьет, пьет, а напиться не может. Но зато вода полностью промывает ей кишки и желудок. Они становятся пустыми и чистыми.
– Вот как? – Я сделал заинтересованный вид, а сам внутренне подобрался, готовясь отключить корейского кулинара, как чрезмерно увлекшегося болтовней радиодиктора.
Полагаться можно было только на один удар, внезапный, точный и сильный. О второй попытке лучше было и не мечтать. Если мне не удастся вырубить Чена, то он проделает это со мной. Одни страдают, другие наслаждаются. Так он, кажется, выразился?
– После этой промывки желудка, – продолжал Чен, – собачку, наконец, кормят. И знаешь, чем?